Королевская шутиха

Но не только перемены, произошедшие с королевой, заставили меня думать о Дэниеле. Я вспоминала его страхи и опасения, которые так легкомысленно отмела в день нашего прощания. Испанские придворные притягивали меня, как магнит притягивает кусок железа. Правильнее сказать, я ощущала себя стрелкой компаса, направленной не на север, а в сторону испанских придворных. И в то же время другая часть моего сознания неустанно напоминала мне, насколько смертельно опасен этот блистательный двор. Разумеется, приехав в Англию, Филипп вел себя совсем не так, как на родине. Здесь он был готов предлагать советы и идти на уступки. Ему очень хотелось выглядеть в глазах англичан веротерпимым миротворцем, а не чужеземным захватчиком, покушающимся на английский трон. И тем не менее этот человек вырос в стране, где в равной степени действовали законы его отца и требования инквизиции. Да и королевские законы сами подчинялись требованиям инквизиции. По этим законам сожгли мою мать и сожгли бы нас с отцом, не сумей мы бежать. Опасения Дэниела не были напрасными. Скорее всего, он поступил мудро, увезя из Англии свою семью и моего отца. Я еще как-то могла прятаться под личиной королевской шутихи, которая вот уже два года безотлучно находилась при королеве. А вот те, у кого не было такой высокой покровительницы, могли ожидать любого поворота событий. Пребывание Филиппа в Англии только начиналось, но уже появлялись признаки того, что необыкновенное милосердие королевы к тем, кто покушался на ее трон, вряд ли распространится на тех, кто оскорблял ее веру. Я была предельно внимательна и осторожна, когда вместе с королевой и ее фрейлинами трижды в день ходила к мессе. Я тщательно следила за мелочами в поведении во время мессы, помня как в Испании многие крещеные евреи попадались именно на мелочах.

Я была начеку, чтобы в нужный момент повернуться к алтарю, чтобы склонить голову, когда священник поднимал облатку, совершая таинство причастия. Я внятно произносила слова молитв, не позволяя себе «проглотить» ни одного слова. Для меня это не составляло труда. В глубине сердца я продолжала верить в нашего Бога — Бога пустыни и пылающего куста, Бога изгнанных и угнетаемых, которые никогда не отличались ни особой силой, ни особым благочестием. Естественно, я не знала того высшего смысла, заставившего Бога сделать мой народ самыми презираемыми изгоями христианского мира, но надеялась, что Он простит мне спектакль, который я разыгрывала трижды в день.

Нынче при дворе строго следили за благочестием, и потому я с благодарностью вспоминала предостережения Дэниела. Наконец я решила написать общее письмо ему и своему отцу и послать с кем-нибудь из многочисленных солдат, отправлявшихся на укрепление Кале. (Теперь, когда испанский король стал нашим союзником, Франция сделалась нашим злейшим врагом.) Но писать нужно было очень осмотрительно, чтобы письмо, попади оно в руки английских, французских, испанских, венецианских или даже шведских шпионов, воспринималось бы как невинное девичье письмо к своему возлюбленному. Я надеялась, что все остальное Дэниел сумеет прочесть между строк.