Королевская шутиха

Я кивнула и встала с колен. Мне было искренне жаль принцессу. Ее болезнь не была выдумкой. Измотанная и обезображенная водянкой, она лежала и, наверное, сейчас обдумывала, какое из зол выбрать: либо признаться в своих замыслах сместить королеву, либо остаться в этом бессрочном и унизительном заточении.

— Пусть Господь направит вас, ваше высочество, — сказала я, полная сострадания к ней. — Пусть Он своею твердою рукой выведет вас отсюда.

Она закрыла глаза. Ее ресницы были мокрыми от слез.

— Аминь, — прошептала Елизавета.

Она не пожелала признать свою вину и не собиралась каяться. Она знала, чем расплачивается за свое упрямство. Пребывание в Вудстоке могло стать ее пожизненной ссылкой. Елизавета боялась, что с ее здоровьем ей не дождаться, когда гнев королевы пройдет сам собой. Но сильнее страха было понимание: стоит ей признаться, и королева получит над ней полную власть, чего Елизавете категорически не хотелось. Она не верила в милосердие Марии. Обеими сестрами двигало непреклонное, чисто тюдоровское упрямство. Мария помнила, как ее провозгласили наследницей престола, затем объявили незаконной дочерью короля, после чего вновь она превратилась в законную дочь Генриха и престолонаследницу. Тот же круг мытарств предстояло пройти и Елизавете. Обе сестры решили никогда не сдаваться, всегда заявлять о своем праве на престол и не впадать в отчаяние от любых событий вокруг короны. Елизавета привыкла постоянно бороться за свои права и не собиралась менять эту привычку на возвращение к обновленному двору и возможность блистать там. Была ли она действительно причастна к заговору против королевы или нет, — Елизавета ни в чем не собиралась признаваться.

Неделя, проведенная в Вудстоке, показалась мне томительно долгой. Врачи постоянно осматривали принцессу, делали ей кровопускание, заставляли принимать лекарства и утверждали, что она идет на поправку. В конце недели они собрались уезжать. С ними должно было отправиться и мое письмо королеве. Я решила еще раз осторожно узнать у Елизаветы, не хочет ли она вернуться к Рождеству в Лондон. Естественно, мой вопрос подразумевал, готова ли она признаться королеве.

— Что мне написать ее величеству? — спросила я.

— А ты напиши ей… стихи, — со слабой издевкой ответила Елизавета.

Она сидела на стуле, обложенная подушками. Ее ноги покоились на нагретом кирпиче, завернутом в старое одеяло.

Я молча ждала ее дальнейших слов.

— Кажется, шуты умеют слагать стихи. Разве тебя этому не учили?

— Нет, ваше высочество, — ответила я, говоря с ней, как с капризным ребенком. — Вы же знаете, меня взяли не за умение смешить, а по другой причине.

— Тогда я сама продиктую тебе короткий стих. Если желаешь, можешь отправить его королеве. А можешь нацарапать на всех стеклах этой адской дыры.

Она мрачно улыбнулась.

— Слушай. Он совсем короткий.

Есть узница Елизавета.
Есть подозрений тьма,
Но доказательств нету…

— Ну как? Правда, коротко и по существу?

Я молча поклонилась и отправилась писать письмо королеве.

Зима 1554/1555 года

Нашим главным занятием стало ожидание. Я не вернулась в Лондон к Рождеству. Королева прислала мне письмо, приказав оставаться с Елизаветой до тех пор, пока та не попросит у нее прощения. Рождественский праздник в Вудстоке был таким же унылым, как и вся наша здешняя жизнь. Декабрь выдался холодным. Из всех окон домика нещадно дуло, а все очаги отчаянно дымили. Простыни на кроватях не просыхали, половицы — тоже. Неприглядный в теплое время года, зимой Вудсток превратился в дьявольский капкан. Я приехала сюда совершенно здоровой, но даже я чувствовала, как нестерпимый холод и темнота высасывают из меня силы. Рассвет наступал все позже, а сумерки опускались все раньше. Для Елизаветы, уже ослабленной заключением в Тауэре и склонной заболевать от каждого серьезного волнения, дом являлся медленным убийцей.

Принцесса была настолько больна, что не участвовала ни в каких местных празднествах. Впрочем, они не отличались разнообразием. Елизаветы хватало лишь на то, чтобы выглянуть в окно, когда к нашим дверям приходили рождественские лицедеи. Естественно, внимание всегда преображало ее. Она улыбалась лицедеям и махала им рукой, но после их ухода возвращалась в постель и замирала. Кэт Эшли подкладывала в камин полено за поленом. Они недовольно шипели, оттаивая и обсыхая в огне, затем начинали противно дымить.

Я написала отцу, пожелав ему веселого Рождества и добавив, что очень скучаю по нему и надеюсь скоро его увидеть. В письмо я вложила записку для Дэниела с поздравлениями и пожеланиями. Прошло несколько недель. Наступил снежный январь, и наша жизнь превратилась в настоящую борьбу за существование. В один из таких безнадежных дней прискакал гонец с почтой. Я получила письма от отца и от Дэниела. Отцовское письмо было коротким и нежным. Он сообщал, что его дела в Кале идут хорошо, и просил меня проведать наш лондонский дом. Затем я открыла письмо Дэниела.