Королевский гамбит

Так что принадлежала ему и легенда. Часть ее он получил непосредственно от бабушки, просто, как водится, слушая ее ребенком, минуя мать, которая тоже играла в ней некоторую роль. И до сегодняшнего вечера она даже оставалась для него столь же безобидной и нереальной, как пожелтевшие от времени тома: старая плантация в шести милях от города, бывшая старой уже при жизни его бабушки, не слишком большая по площади, но располагавшаяся на плодородной, хорошо ухоженной и трудолюбиво обрабатываемой земле, с домом, жилищем скорее пожалуй, спартанским, нежели комфортабельным, даже по меркам тех времен, когда люди хотели жить в комфортабельных по возможности домах хотя бы потому, что проводили там большую часть времени; вдовец-владелец, не покидавший дома и занимавшийся землей, доставшейся ему по наследству, и сидящий на террасе в самодельном кресле, с неизменным графинчиком некрепкого, разведенного водой виски у локтя и дремлющей у ног старой собачонкой-сеттером, и читающий на латыни римских поэтов; и ребенок, дочь, у которой не было матери и которая росла в этом почти монастырском затворничестве, без подружек, без товарищей по играм, вообще, по сути, без никого, кроме нескольких слуг-негров и пожилого отца, который (опять-таки как решил город и весь округ) уделял ей мало внимания или не уделял вовсе, из чего следует, что, не говоря о том, разумеется, никому, и уж точно не ребенку, а возможно, и самому себе, он все еще считал дочь повинной в смерти жены, очевидно, остававшейся его единственной, на всю жизнь, любовью; и которая (дочь) в семнадцать лет, никому ничего не говоря, во всяком случае в пределах округа, вышла замуж за человека, о коем в этой части штата Миссисипи не слышал никто и никогда.

И еще кое-что – приложение или хотя бы довесок: легенда снаружи или изнутри или на фоне действительной, или сходной, или изначальной легенды; апокриф апокрифа. Он не только не помнил, от кого он все это услышал, от матери или от бабушки, он даже не мог вспомнить, были ли мать или бабушка свидетельницами этой истории, знали ее из первых рук или сами услышали от кого-то еще. Что-то там было еще до этого, до замужества: помолвка, обручение, что ли, по форме, с согласия (как о том повествует легенда) отца, затем расторгнутая, разорванная, преданная забвению – как ни назови, – еще до того, как тот, за кого она таки вышла замуж, появился на месте действия; по форме – да, обручение, однако настолько неопределенное, что даже по прошествии двадцати лет, двадцати лет сплетен на террасах и в беседках про то, что, по словам его дяди, йокнапатофские кумушки просто не могли не облекать романтическим флером, – иными словами, про любого мужчину моложе шестидесяти, кому хоть раз приходилось выпить бокал виски или купить тюк хлопка у его отца, – другой ее участник не обрел не только имени, но даже и лица, каковое, по крайней мере у того, другого мужчины, имелось, пусть даже его никто не знал, пусть и вынырнул он из ниоткуда и (так уж вышло) женился на ней молниеносно, в мгновенье ока, без всякого намека на то, что так скучно называется помолвкой, не говоря уж об ухаживании. Ну вот, та, первая, другая, настоящая помолвка, заслуживающая этого наименования по той простой причине, что ничего из нее не вышло, кроме эфемерного, уже стирающегося примечания к апокрифу: запах, тень, шепот; дрожащее «да» из уст молодой девушки в саду, в сумерках, цветок, полученный в обмен на свой и сохраненный; и ничего не осталось, кроме, быть может, того цветка, розы, засохшей внутри книги, да и то потому, что ближайшим наследникам поколения его бабушки случалось закладывать страницы цветами, – и стала скорее всего – несомненно, должна была стать – результатом какого-то ее школьного романа. Но бесспорно одно: избранником ее был кто-то из джефферсонских или, по крайней мере, кто-то из нашего округа. Потому что до той поры она никуда из дому не выезжала и, стало быть, не могла с кем-то сблизиться либо признаться в сердечных склонностях, чтобы потом их утратить.

У этого мужчины (или юноши) не было ни лица, ни имени. Более того, плоти и крови не было. У него не было прошлого, не было вчерашнего дня: герой девичьих грез, тень, призрак; сам невинное созданье, как и сокрытые побуждения этой затворницы, этой похожей на монашенку девицы. Даже те пятеро или шестеро девушек (в том числе его, Чарлза, мать), кого можно хоть в какой-то степени назвать ее подружками, которых она заимела за те три-четыре года, что ходила в женскую гимназию, даже они в точности не знали, была ли помолвка, не было ли, а об ухажере и речи нет. Потому что сама она никогда на эту тему не заговаривала, и даже слух, беспочвенная легенда легенды подлинной, родился из однажды оброненного случайного замечания отца, ставшего своим чередом отдельной частью легенды, суть которого сводилась к тому, что помолвка для девушки шестнадцати лет – это то же самое, что обладание оригиналом рукописи Горация для слепого.