Короли Бурбона

— Будь осторожна, Шанталь, — он не разорвал с ней зрительный контакт. — Я сделаю все, по закону и даже вне его, чтобы защитить то, что принадлежит мне.

— Это угроза?

— Простое напоминание — я Брэдфорд, моя дорогая. Мы заботимся о своих вещах.

Шагая прочь от женщины, Лейн постучал в дверь маминой комнаты. Хотя ответа не последовало, он шагнул в благоухающий люкс и закрыл за собой дверь.

Закрыв глаза, ему нужна была всего лишь минуту, чтобы уменьшить ярость, прежде чем он померяется силами в этом сомнительном воссоединении. Всего лишь секунда, чтобы вернуть себе самообладание. Просто...

Когда он снова открыл глаза, то обнаружил еще один атрибут, который остался совершенно неизменным.

Комната его матери фактически была такой же — в бело-кремовых тонах, как и всегда, с огромными окна с видом на сады, украшенные бальными портьерами из красного шелка, картины Максфилда Пэрриша (англ. Maxfield Parrish, 1870—1966) — американский художник и иллюстратор, знаменитый многочисленными работами на сказочные и мифологические сюжеты. Пэрриш — автор собственной живописной методики, которая заключалась в использовании лишь четырех основных цветов: синего, сиреневого, желтого и черного. Комбинацией из этих цветов он добивался нужного оттенка, а разделением слоев лаком — объемности изображения) светились, как драгоценные камни, на стенах, изысканный французский антиквариат слишком дорогой, чтобы сидеть на нем или использовать должным образом, стоял по углам. Но ничто из этого не задерживало на себе взгляд, чтобы произвести неизгладимое впечатление, как первоначально задумывалось.

Вот кровать с балдахином в глубине спальни была настоящим экспонатом. Сверкающей и великолепной, с балдахином, почти таким же, как Балдахин Бернини в базилике Святого Петра, на массивном постаменте размером с огромную платформу, с резными колоннами, которые поднимались ввысь и верх, украшенный водопадами, ниспадающего бледно-розового шелка. И на этой кровати лежала она, Вирджиния Элизабет Брэдфорд Болдвейн совершенно неподвижно, но хорошо сохранившаяся, как святая, ее длинное, тонкое тело было погребено под обилием атласных одеял и пуховых подушек, бледные светлые волосы уложены в прекрасную прическу, лицо накрашено, хотя она никуда не собиралась и даже не была в сознании.

Рядом с ней на мраморной столешнице витиеватого комода с изогнутыми ножками стоял с десяток оранжевых флаконов с белыми крышками и надписями, располагаясь аккуратными рядами, словно взвод солдат. Он понятия не имел, что было в них и, скорее всего, она тоже этого не знала.

Она была своего рода Южной Санни фон Бюлов (Санни фон Бюлов (урождённая Марта Шарп Кроуфорд, 1931—2008), наследница железнодорожного магната, вышла замуж за Клауса фон Бюлов (б. 1926), который был признан виновным в попытке ее убийства с помощью инсулиновой передозировки, но приговор был отменен из-за апелляции. Второе расследование показало, что он не виновен, после того, как эксперты высказали мнение, что не было никакой инъекции инсулина, а симптомы были вызваны чрезмерным использованием рецептурных препаратов, что ввергло её в вегетативное состояние до конца жизни.), если не учитывать отца, который никогда не пытался ее убить. По крайней мере, не физически.

Этот ублюдок нанес другие виды повреждений.

— Мама, дорогая, — сказал он, шагая к ней. Он приблизился и взял ее прохладную, сухую руку с тонкой как бумага кожей и голубыми проступающими венами. — Мама?

— Она отдыхает, — раздался голос.

Женщина лет пятидесяти с рыжими волосами и бело-серой униформе медсестры вышла из гардеробной. Она идеально вписывалась в декор, и он бы не удивился, если бы его мать наняла ее только на этом основании.

— Я Сверингин Пэтти, — сказала она и протянула руку. — Вы, должно быть, молодой мистер Болдвейн.

— Лейн, — он пожал ей руку. — Как дела у мамы?

— Она отдыхает, — улыбка была профессиональной такой же, как и ее униформа. — У нее было тяжелое утро. Приходил колорист и стилист занимались ее волосами.

«Ах, да, закон HIPAA», — подумал он. Это означало, что она не может ему рассказать о состоянии собственной матери. Но в этом была виновата не медсестра. Неужели его мать была настолько истощена физически, что уставала из-за пары фольги, уложенной на голову и укладки феном? Как, черт возьми, он думает, она себя чувствует.

— Когда она проснется, скажите ей, что я... — он оглянулся на мать.

— Сказать, что, мистер Болдвейн?

Он подумал о Шанталь.

— Я собираюсь пробыть здесь несколько дней, — сказал он мрачно. — Я скажу ей сам.

— Очень хорошо, сэр.

Он вернулся обратно в фойе и закрыл за собой дверь, прислонился к ней. Уставившись в картины, написанные маслом кого-то из Брэдфордов не иначе, он обнаружил, что прошлое возвращается снова, словно жалящий пчелиный укус.

Быстрый и болезненный.

— Что ты здесь делаешь?

Произнесла Лиззи выгоняя его из сада, из темноты, из жаркого влажного летнего вечера. Над головой собирались грозовые тучи, пропуская лунный свет, освещая цветущие цветы и деревья в тени.