Короли побежденных

С полгода назад (не в преддверии ли все той же войны?) у королевской гвардии наконец дошли руки до всех злачных местечек. Незваных гостей повытаскивали из бараков, построили в колонны и погнали куда-то прочь из столицы. Восстанавливать крепости, как полагал я теперь.

Примерно в то же время в Аврувии появился Вестейн и стал искать дом для себя и своих спутников. В дом к асенам церетов было не затянуть и на аркане, а в двух городских гостиницах ночевали только личности, самый вид и запах которых оскорбляли порядочного человека.

Дом Эйланда тут же почуял выгоду, немного подлатал свои бараки, превратил их в некое подобие жилья и продал тарду и церетам за сказочные деньги. Эту байку, над которой потешалась вся Аврувия, поведал мне Керн, сын Тарна, и благодаря ему я теперь знал, где искать Вес-теина.

К верфи я подошел уже в темноте. Длинное одноэтажное строение из серого камня казалось нежилым, лишь в одном окне мерцал слабый огонек. Ни привратника, ни сторожевой собаки, и даже ограды нет. Я обошел дом, вороша сапогами мокрую прошлогоднюю листву, отыскал дверь и постучал.

Ник, мой старший брат, рассказывал мне об огненных горах на островах, о раскаленной смоле, которая выливается из них и застывает. Точнее, твердеет только тонкая корочка сверху.

Так вот, когда дверь открылась, я почувствовал, что стою на этой самой тонкой корочке, а под ногами у меня — огонь.

Потому что дверь открыла Ида. Я не подумал, что могу встретить ее здесь. Она принадлежала совсем иному миру, в котором были река, утки, Дубовый Сад, весенняя земля, но не было места ни войне, ни мертвому Энгусу. И вот она стояла передо мной живая и настоящая. Меня заколотило так, будто я заболел всеми лихорадками разом. Ее дивные волосы были стянуты лентой, на шею лег золотистый отсвет, щеки и кончики пальцев покраснели от холода. Комната за ее спиной тонула во влажных серых сумерках. Горящая лучина освещала край стола, белело какое-то рукоделие.

Я велел себе не валять дурака и спросил:

— Можно увидеть господина Вестейна?

Она покраснела, опустила глаза и сказала:

— Теперь нет. Скоро-скоро. Идите здесь. — И отступила на шаг, приглашая меня войти.

— Вы одна? — спросил я.

— Отец нет. Мать спит.

— А слуги?

— Слуги — где отец.

Я совсем забыл о двери, и ветер, прорвавшись в комнату, хлопнул что есть силы ставнями, погасил лучину. Я бросился запирать, но Ида тут же оказалась рядом и, глядя на меня умоляюще, проговорила:

— Пожалуйста. Нет-нет.

— Отчего? Что случилось?

Она прикусила губу, покачала головой и тихо ответила:

— Теперь каждый может видеть. Мы просто сидим. — И добавила, снова краснея:

— Не будьте злы.

Как ни странно, я все понял.

— Если хотите, я подожду Вестейна на улице.

— Нет-нет. Здесь. Теперь хорошо.

Она села за стол, но снова зажигать лучину и браться за работу не стала. Я не осмелился сесть: был лишь один свободный стул, совсем близко от нее, и я остался подпирать какой-то шкаф с видом поистине идиотским. Я вдруг вспомнил и уже не мог выбросить из головы то, что сказала Кайрен: Ей скоро третий десяток, и лицо уже не то, и фигура, и ни одного жениха поблизости.

Мне было невыносимо больно за Иду и стыдно за себя, потому что я опять ничего не мог сделать. Наверное, первая любовь тем и отличается от прочих, что мы не даем любимой права на существование. Лучше всего, когда она где-то далеко и в дымке, а все про нее можно придумать самому. Потому-то первая любовь так светла и радостна — ей нет дела до чужой боли и бед. Потому-то я и выбрал в возлюбленные Иду, мою далекую принцессу. Легко быть галантным с призраком.

Но Кайрен несколькими словами разбила мой хрустальный замок, и сейчас я видел перед собой живую Иду, слышал ее дыхание, чувствовал запах ее волос и знал, что по утрам она уже выдергивает седые волоски и радуется, что родилась блондинкой, знал, как плачет, заметив новые морщинки на шее или в углах глаз, знал, как больно ей видеть чужих детей, как устают к вечеру ее ноги, как болят и набухают синие клубки жил под коленями. И знал, что не было, нет и не будет для меня женщины желаннее, что никогда больше ничьи запястья, колени, грудь не будут мне казаться средоточием мира. И если бы мне сейчас сказали: «Одна ночь, а потом подожги свой дом и выколи себе глаза», я бы согласился. И может быть, для нее важней всего знать, что хоть кто-то, пусть даже сумасшедший кол-дун-асен, вот так до одурения ее любит. Но нельзя было. Совсем нельзя. У нас ничего общего нет и быть не может. Я это давно решил.

И тогда, чтобы не сойти с ума, я стал говорить все, что лезло в голову — она все равно не поймет.