Он глубоко вздохнул, раздраженный зловонием под маской. Он сорвал ее и, не обращая внимания на реакцию остальных, закрыл глаза и представил наготу Далы, спящей рядом с ним.
Бирмун посмотрел на меч парня, топор его отца и подметил, как привычно они оба носят оружие. Он оглядел загроможденную комнату и узкие проходы между ящиками, столами и стульями. Затем он осознал и чуть не рассмеялся. Эта комната
– Передай своему пророку, – сказал он девчонке достаточно громко, чтобы услышали все, – привет от сыновей Имлера.
Она что-то замямлила, скорее всего говоря: «Да, конечно…» – и соглашаясь с тем, что он сказал, – что угодно, лишь бы уйти. Затем он подтолкнул ее к отцу и, отведя назад свой клинок, распилил плоть и хрящи, затем поставил ногу ей на спину и пихнул ее вперед. Струи крови усеяли его лицо, забрызгав ближайшую стену.
Ответной реакции он ждать не стал. Он бросился на сына и потянулся к его руке, зная, что пространства слишком мало, чтобы нормально махать таким оружием, и отбросив любые мысли о взятии в плен.
Другие мужчины кричали и дрались, но Бирмун это игнорировал. Юноша поймал умирающую девочку одной рукой, но Бирмун удерживал другую и наносил удары ножом, пробивая грудь врага, выдирая железный клинок и тут же вонзая снова. Зарезая паренька, он увидел, что за одеждой и гонором скрывается всего лишь мальчик.
Когда юноша попытался поднять свой тяжелый меч и не смог, он замер, уставившись на Бирмуна так, будто наблюдал не свою собственную смерть, – и хрюкнул, когда нож пронзил его шею чуть выше ключицы. Бирмун услышал ужас в криках отца, который пытался протиснуться на помощь своему сыну, но ему мешали «ночные люди». Они бились за свои жизни в дверных проемах, кололи и отталкивали всё, что пыталось войти.
Когда мальчик упал, Бирмун увидел сзади еще одного. Ему было лет десять, и он держал мясницкий нож. Бирмун убил и его, ударяя о стену и вонзая нож ему в живот. Затем он протиснулся в комнату с очагом и увидел двух женщин, держащих младенцев-сыновей. Обездвиженные, они взглянули на его лицо, а он взял кочергу из огня и бил их, пока они кричали.
Ему показалось, он услышал: «Помогите нам!» – и ощутил, как его разум обвила огненная змея, разгораясь до самых истоков детства, когда он кричал, пока его отец истекал кровью на улице.
«Никто не придет, – хотелось ему заорать, – никто никогда, никогда не придет!» Но он не мог перестать размахивать длинной зазубренной кочергой, а прерывистое дыхание лишало его слов.
– Бирмун.
Он остановился и, оглянувшись, увидел своих братьев, залитых кровью, смотрящих на него из дверного проема.
– Нам пора идти. Один из стражей удрал.
Он уронил кочергу и развернулся, не глядя на состояние женщин или их младенцев и думая, что должен испытывать страх, и стыд, и ужас, но ничего не чувствуя.
– Мы возьмем головы, – сказал он, возвращаясь к трупу мальчика и нагибаясь, чтобы приняться за дело. – Берите отца. – Он скомандовал не глядя, и его братья медленно ушли.
Бирмун слышал, как его люди забирают свои жуткие трофеи. В этом не было ничего нового – они разрезали десятки трупов на куски и раскидали их по канавам и полям, но почему-то при свете это ощущалось иначе. Бирмун только надеялся, что Дала этим удовлетворится.
Он засунул головы в пеньковые мешки для картофеля, затем снова надел маску, высматривая вероятную опасность у черного хода. Ему пришлось перешагнуть через два трупа: тоже мальчики, тоже сыновья-подростки – должно быть, любовались огнями вместе с отцом и вернулись вместе, чтобы умереть от рук «ночных людей». Оба были безоружны.