Короли в изгнании

   Звонкий детский голосок звучал все громче и уверенней, в нем слышались властные нотки, слышалась убежденность, тем более трогательная, что молился он в изгнании, в неказистом предместье, за тридевять земель от гадательного трона. Но для Фредерики ее Леопольд уже царствовал, и в свой вечерний поцелуй она вкладывала столько раболепной гордости, столько обожания, столько неизъяснимого благоговения, что Элизе, пытаясь разобраться в этом сложном материнском чувстве, вспоминал старинные святочные песни, которые он слышал на родине, – в них Святая Дева поет над яслями, где лежит младенец Иисус:

     Ты Господь и Бог мой,
     Я Твоя раба.

   В течение нескольких месяцев, в течение всей зимы ничто не омрачило счастья королевы, на ее небе не появилось ни единого облачка. Нечаянно ее покой смутил Меро. Они так долго мечтали об одном и том же, так давно они научились изливать друг другу душу в постоянно встречающихся взглядах, так долго, рука с рукой, шли к единой цели, что в конце концов между ними установились непринужденные отношения, и эта близость духовная и житейская вдруг неизвестно почему начала стеснять Фредерику. Ей уже не удавалось наедине с ним думать о своем, ее пугало то большое место, какое этот чужой ей человек занимал в самых интимных ее мыслях. Быть может, она догадывалась о том, что творится у него в душе? Быть может, ее уже начало обжигать разгоравшееся так близко от нее пламя, которое день ото дня становилось все жарче и опаснее? Женщину в таких случаях не обманешь. Королеве хотелось укрыться от огня, стряхнуть с себя наваждение. Но как? В смятении душевном она обратилась за помощью к постоянному советчику замужней католички – к духовнику.

   Когда о. Алфей не вел по деревням роялистской пропаганды, руководил королевой он. На иного человека только взглянешь, и он тебе виден до дна. В этом иллирийском священнике с лицом корсара, в его крови, в его ухватках, в чертах его лица было что-то от ускоков, что-то от этих птиц-разбойников, птиц-буревестников, былых пенителей латинских морей. Сын рыбака из гавани Цара, он вырос у моря, пропах смолой и рыбой, но вот однажды на его красивый голос обратили внимание францисканцы, и он из юнги превратился сначала в певчего, потом все возвышался в монастыре и наконец сделался одним из руководителей конгрегации. Но все же он сохранил в себе свойственную морякам горячность, а кожа его оставалась по-прежнему обветренной – даже холод монастырских стен так и не снял с нее этого налета. Еще надо отдать ему справедливость: он не был ни ханжой, ни трусом и, когда надо, по серьезному поводу, без колебаний брался за нож, принимал участие в coltellata[28]. Если ему нужно было срочно заняться политикой, то он утром отбарабанивал молитвы за день, а то и за два вперед. «Так дело скорей будет», – без тени иронии пояснял он. Цельный как в любви, так и в ненависти, о. Алфей души не чаял в воспитателе, которого он же и ввел в этот дом. Вот почему, когда королева завела с ним разговор о своих переживаниях, о своих сомнениях, он сначала притворился, что не понимает, о чем идет речь. Королева проявила упорство – тогда он вспылил и заговорил с ней грубо, как с обыкновенной грешницей, как с какой-нибудь зажиточной хозяйкой одной из мастерских в Дубровнике...

   И не стыдно ей примешивать к благородному делу всякую чепуху? Разве ей есть на что пожаловаться? Разве Меро недостаточно с ней почтителен? Так стоит ли из-за чистого ханжества, из-за кокетства женщины, вообразившей, что она неотразима, лишаться человека, которого, конечно, сам Господь поставил на их пути ради торжества монархии?.. К этому он на языке моряка с итальянской напыщенностью, смягчаемой тонкой улыбкой духовной особы, прибавил, что попутный ветер посылается нам Провидением и что ему не противятся:

   – Ставь паруса и выходи в море!