Королёв

Вот тощий, хлипкий человек со стеклышками на блеклом лице (Очки), обращаясь к К. и к лежавшему подле К. другому, которого, я слышал, К. в разговоре называл «комбригом» (крепышу, немного похожему на К. — ах, много я уже встречал людей, на К. чем-то похожих, но внешнее сходство обманчиво), запинаясь, обратился с деликатной просьбой:

— Извините, пожалуйста… Вы не могли бы помочь мне сходить в туалет?

— Ты что, очкарик? — удивился Комбриг. — Сам, что ли, уже не можешь? А я чем помогу?

— Нет, понимаете, у товарища пальто большое, можете меня, пожалуйста, прикрыть, пока я схожу по-большому… Я стесняюсь… очень…

Очки говорил о кожаном пальто К., которое тот из-за жары снял и держал свернутым на коленях. К. чуть заметно поморщился. Я знал почему: когда он кончиками пальцев непроизвольно поглаживал нежную ткань, из которой было сделано пальто, он думал о той, которая, гордясь и радуясь, выбирала это красивое пальто в магазине; о той, которая, повинуясь приказу «собрать вещи», в слезах сворачивала полы и складывала мягкие рукава; и он вспоминал свой сон, сон о чужой прекрасной планете, что не успел рассказать ей… (И так же, наблюдая за встающей на задние лапки, умывающей мордочку мышью, он вспоминал рыжего Ц.) Но ведь это было всего лишь пальто…

Очки при содействии пальто, К. и Комбрига совершил свой ритуал, и пальто вернулось к хозяину. Но оно многим в этом вагоне не давало покоя. Люди любят свои вещи, которые им чем-то дороги. Некоторые люди почему-то больше любят чужие вещи.

— Слышь, брат… Давай кожан махнем на мою тужурку… Да ладно, че ты!.. Все одно на пересылке заберут…

К. хмуро посмотрел на Брата.

— А у тебя — не заберут?

Брат на это лишь ухмыльнулся, давая понять, что он и ему подобные — не чета К. и знают, как отстоять свою прекрасную вещь в неприкосновенности.

— Кожан-то у тебя козырный… Махнем не глядя? Ну?!

К. не отвечал и не отводил неподвижного взгляда.

— Че ты с ним базаришь, — сказал другой Брат и схватил пальто за рукав.

Наверное, по земным, а тем более по вагонным понятиям К. следовало сейчас ударить Брата. Но К. не сделал этого — не потому, что был так нерешителен, а потому лишь, что в той жизни, которой жил он прежде и которой продолжал дышать до сих пор, бить людей не было принято, а к жизни новой он привыкнуть никак не мог и, боюсь, даже и не хотел. Он просто держал пальто, прижимая его к себе.

— Эй, ты че?! — завопил Брат.

И я увидел в короткопалой руке его — нож, занесенный над К.

Для меня это было слишком неожиданно, и я бы, наверное, ничего не сумел сделать. Куда быстрей меня оказался Комбриг. Молниеносно — так разворачивается кобра — он вскочил на ноги и, заломив руку короткопалого, выхватил у него нож.

— Стоять, мразь! Я сказал стоять! Покалечу, урки! Стоять!

Рука хрустнула, и Брат громко заскулил, а остальные Братья, ворча и скаля зубы, стали расползаться по своим углам. А ведь у них были еще ножи, много ножей. Я видел.

После этого инцидента Братья больше не докучали ни К., ни Очкам, которого Комбриг взял под свое покровительство (в котором, однако ж, содержалась капелька брезгливости). Излишне говорить о том, что самому Комбригу они не докучали тоже. Удивительное дело, но они, кажется, полюбили Комбрига за то, что он так жестоко обошелся с одним из них.

Думаю, К. следовало бы взять это на заметку — на случай, если там, куда его везли, окажутся другие Братья.

Но К. не был таким, как Комбриг. Безусловно, в нем что-то от Комбрига было. Но в нем также было что-то и от Очков.

(Впрочем, забегая в очередной раз вперед, замечу, что по сути дела Братья оказались совершенно правы: на пересылке у К. отняли пальто, и оно досталось другим людям — «вертухаям».)

И пошла под стук колес тянуться — в темноте, тесноте, нечистоте — особенная, вагонная, ни на что не похожая жизнь, и люди ко всему этому — темноте, тесноте, нечистоте — привыкли и стали этой жизнью жить.

— …Представьте, Надеждинск в Серов переименовали… Бердянск — в Осипенко…

На станциях — за деньги — конвоиры приносили заключенным свежие газеты, где говорилось о другой жизни — светлой, разумной, яркой, — и заключенные жадно на эти слипшиеся бумажные листы набрасывались, все надеясь прочесть в них какие-то слова, которые возвестят им о спасении. Но той, другой жизни до них не было дела.

— Летчики… Передовицу Ворошилова читали?

— Угу… — сказал Комбриг и почему-то сплюнул себе под ноги, хотя обычно был чистоплотен, как кошка.

— Что это вы делаете?

— Письмо пишу.

— Письмо? как же вы его отправите?! — удивляясь, спросил К.

Вот что в нем было неистребимое от Очков — удивленность эта…

— Да очень просто. — Комбриг ближе придвинулся к К., заговорил совсем тихо: — Беру письмо, складываю в треугольник, заклеиваю хлебным мякишем, туда вкладываю рубль, заворачиваю нитками и бросаю на рельсы…

— И что — дойдет? — не поверил К. — Ведь — ветер, дождь… И если даже кто-то подберет его — все равно…

— Сто раз не дойдет, — отвечал Комбриг, — тысячу раз не дойдет… И ветер, и дождь, и птицы хлеб склевывают… А в тысячу первый попадется путевой обходчик, что марку наклеит и бросит в почтовый ящик…