Корона для миледи

Услышав это, Эмма вздрогнула, но тут же ее сердце наполнилось радостью, как будто с ее плеч свалился тяжкий груз. Она приказала слуге вести этелинга в ее комнату и принялась ждать, стараясь не обращать внимания на дрожь, охватившую все ее тело. Было великое множество вещей, о которых Эмма страстно желала рассказать Этельстану. С каждым днем все больше и больше становилось невысказанных слов, но все эти слова были совершенно запретными, и она была обречена молчать и дальше. Но даже то, что он просто будет рядом, уже принесет ей утешение.

Она встала, как только он вошел в комнату, и в тусклом свете пламени свечей она впитывала его образ: копну светлых волос, поразительно темные брови, широкий рот, бороду медового цвета, строгие голубые глаза.

Этельстан встал перед ней, и, встретив его взгляд, Эмма прочла в нем ту же серьезность, холодную и отчужденную, с которой он привечал ее каждый раз с тех пор, как она вернулась ко двору. Она остудила ее подобно дуновению зимнего ветра. Он жестом предложил ей садиться и, пододвинув табурет к ее стулу, сел рядом.

— Отец получил ваше послание, но дела не отпускают его из Лондона. Он прислал меня, выяснить, в каком Эдвард состоянии.

Этельстан неуклюже прикоснулся тыльной стороной ладони к щеке брата.

— Господи, какой же он горячий!

— Я боюсь за него, — прошептала она, разглядывая лицо Эдварда, что она делала дни напролет, надеясь уловить признаки улучшения.

Но их не было. Иссушенный горячкой, с заострившимся из-за недостаточного питания носом, он едва ли теперь был похож на того загорелого мальчика, который ездил с ними верхом по берегу реки Итчен прошлым летом.

— Моя сестра часто болела лихорадкой, но я не припомню, чтобы она так страдала. Эдвард жалуется на боли в руках и ногах и на жжение в горле. Что бы мы ни делали, ничто не приносит ему облегчения.

Взглянув на Этельстана, она увидела, как омрачилось его лицо. Ее слова вселили в него тревогу за брата, и ей было больно оттого, что ей приходится доносить до него столь горестные вести. И все же пусть лучше знает, что может случиться в ближайшем будущем.

— Мой отец, — сказал он, по-прежнему не отрывая глаз от брата, — велел епископу и всему лондонскому духовенству возносить молитвы о его выздоровлении. Эдвард, ты слышишь? Весь Лондон сейчас молится за тебя.

Она тоже молилась за Эдварда, но ее молитвы исходили из ожесточенного горем сердца, и Бог на них не отвечал.

— Наверное, Господь услышит их, — сказала она. — Меня он не слышит.

Обида, загнанная вместе с горькими слезами вглубь сердца, вдруг прорвалась наружу.

— Почему Бог так жесток? — возроптала она, в бессилии ударяя сжатыми кулаками по своим коленям.

Ей хотелось рыдать, но она не доставит Богу такой радости.

— Почему он наказывает безвинных детей за грехи других?

Этельстан услышал отчаяние в ее голосе, и у него сжалось сердце. Она — жена его отца, и посему он заставлял себя относиться к ней со строгим почтением, не выказывая ни жалости, ни сочувствия. Но сейчас ему это было не под силу. Горестный взгляд ее красных от усталости глаз был прикован к Эдварду, но ему пришло на ум, что она могла также думать и о своем потерянном ребенке. Если Бог жесток, то Эмма — такая же жертва его жестокости, как и бедный Эдвард. Она утратила собственное дитя и теперь живет в страхе потерять мальчика, которого приняла как собственного сына.

Он подыскивал слова, которые могли бы ее утешить, но что он мог знать о помыслах Бога? Он воин, а не церковник. Его долг — сражаться, а с делами божественными пусть разбираются священники. Только как можно сражаться и побеждать, если на то нет воли Всемогущего? Как хотя бы распознать вмешательство провидения в мире, погруженном во мрак и страдание?

Однако Эмма сейчас нуждалась в утешении, каким бы неуклюжим оно ни было.

— Мы — инструменты мщения или милосердия в руках Божьих, так ведь? — мягко спросил он Эмму и взял ее ладонь в свою. — И если вы ищете руку провидения в болезни Эдварда, то взгляните на руки, которые облегчают его страдания и заботятся о нем с материнской лаской.

Впрочем, ее это не сильно успокоило. Она покачала головой, выдернула свою руку и вновь принялась ухаживать за Эдвардом. Лицо его брата теперь не горело румянцем, а было неестественно бледным в дрожащем свете огонька свечи. А если Эдвард умрет? Он никогда особенно не задумывался о смерти, хотя слышал великое множество проповедей, в которых красноречиво изображалась судьба смертных. Тем не менее ему трудно было примириться с мыслью о том, что Эдвард может уйти, ведь он всего лишь мальчик. Казалось невозможным, что он может умереть. И все же дети, даже дети королей, умирают. Его собственный отец был единственным из трех братьев, кто дожил до зрелых лет.