Корона двух королей

Отец Инто бил его, но парень упорно врал, что его синяки и ссадины на лице – от бычьих копыт и рогов. Увидев Согейра, он поднял жилистый кулак левой руки. Легату нравился этот смышлёный, чернявый, как цыган, мальчишка, и он уже давно преодолел в себе суеверный страх при взгляде на его шестипалые руки. Но Согейр был едва ли не единственным, кто не относился к Инто с опаской. Его отец, сильный, как шатун, обзывал его выродком, ублюдком, отродьем Чарны и самым обидным словом «баладжер» и сокрушался, что не утопил его в колодце ещё во младенчестве, как котёнка. Этот беспробудный пьяница верил, что его беременную жену прокляла Чарна, потому сын и родился с шестью пальцами, и оттого бил сына и жену почти постоянно и жёг их раскалённой кочергой. Местная детвора тоже Инто не любила. Дети дразнили его и обливали водой. Мальчик считал себя уродом и вырос без друзей, а потому только и делал, что работал, не жалея сил, и лелеял когда-то зажжённую в его пылком сердце словами Гезы мечту стать кирасиром.

Спустившись по каменной лестнице, Согейр обогнул Ласскую башню и оказался у тяжёлой входной двери, обитой железом. У стены, обидевшись на весь белый свет, стояла пятилетняя Има и ковыряла прутиком стык между грубо обтёсанными серыми камнями. Согейр мог поклясться, что за время, пока его не было, дочка подросла на несколько сантиметров. Девочка тяжело и по-детски смешно вздыхала и хмурила лобик, что могло значить только одно – мама снова наказала Стрекозку.

– Кто это у нас тут грустит? – прошептал Согейр, склонившись над её ушком.

Девочка обернулась и с радостными криками вихрем взлетела на руки отца, обхватив его липкую от пота шею руками.

– Папа! Папа вернулся! – У Имы уже начали меняться зубы, и потому она смешно пришепётывала.

Согейр души не чаял в своих детях, и все это знали. Поразительные метаморфозы происходили в нём, когда он их обнимал. Грозный воин, безжалостно режущий глотки баладжерам, при виде своей дочки превращался в добродушного и нежного папу. Воспитывая из сына достойного воина, он без остатка отдавал себя единственной дочери, балуя её, не находя возможности ею вдоволь налюбоваться. И хоть Има была некрасивым ребёнком, это не мешало отцу называть её красавицей.

Он защекотал свою девочку, и та радостно заверещала.

– Кто это у нас тут грустит? Кто? – Согейр подхватил своё дитя как пушинку и подбросил вверх.

– Има! Има! – смеялась она. – Папа! Ещё!

– Что? Подбросить тебя выше? – И он подбрасывал её выше, и она всё радостнее смеялась.

Как же он по ней соскучился.

– А где мама? – Согейр поймал дочку и усадил на руку.

– Дома, – ответила она, прижавшись к шее отца лбом.

– И что же она делает?

Девочка пожала плечом.

– Не знаю.

– Как так? Ты же всё время ходишь за ней хвостиком.

– Она меня наказала, – тяжко вздохнула девочка.

– Наказала? – Согейр скорчил сочувствующую рожицу. – Что же ты натворила?

– Ничего. – Девочка широко распахнула честные глазки и уставилась на отца. – Он сам упал. Сам!

– Кто упал?

– Кувшин с молоком. Мама поставила его на самый край, и мы с Флавией просто играли, а потом он упал и разбился.

– И вы были совсем-совсем не виноваты?

– Совсем-совсем, – вздохнула Има.

– Тогда давай пойдём к маме и всё ей расскажем.

– Я говорила, но она меня всё равно наказала!

В её звонком голоске звучала самая настоящая обида на вопиющую несправедливость.

– А мы сделаем так, чтобы она тебя простила. Идёт?

Ласковый ребёнок радостно закивал, обхватил ручонками папину шею и звонко чмокнул отцовскую колючую щёку.

По размерам Ласская башня немногим уступала донжону Туренсворда, с той лишь разницей, что у неё не было никаких углов, а подземных помещений для укрытия здесь имелось гораздо больше. Согейр поднялся на второй ярус, где располагались комнаты кирасиров, и прошёл по длинному округлому коридору. Внутри никого не было – обычно в это время его солдаты проходили построение на плацу позади башни. Дверь в один из чуланов оказалась приоткрытой, а оттуда доносился женский смех. «Марций», – покачал головой Согейр. Сын Иларха, ставший кирасиром. Сколько раз он ему говорил идти за утехами в Миртовый дом, а не тащить девок в башню, но для этого задиры слова командира имеют значение только во время боя.

Согейр быстро прошмыгнул мимо двери, чтобы Има не увидела чего-то непристойного для глаз ребёнка.

– А почему в чулане смеётся тётя? – вытянула шею девочка, пытаясь заглянуть внутрь.

– Потому что Марций привёл её в гости.

– А что они там делают? Он её щекотает?

– Марций любит щекотку не меньше, чем приводить гостей.

– И ты? Ты тоже любишь гостей?

– А у меня есть твоя мама.

– А я тоже была у Марция в гостях, но он меня не щекотал.

Согейр смерил дочку взглядом.

– Неужели? Это когда же?

– Сегодня утром. Он дал мне черешен. Марций хороший, а ты его ругаешь.

– Я его командир, иногда приходится его ругать.

– И меня?

– Тебя – нет, ты же у меня послушная девочка?

– Послушная. – И девочка хитро заулыбалась.

На кухне вовсю готовился обед, и всюду пахло тушёной морковью, жареным мясом, свежей выпечкой и жжёным сахаром.