Корона двух королей (СИ)

Отец Инто бил его, но парень упорно врал, что его синяки и ссадины на лице — от бычьих копыт и рогов. Увидев Согейра, он поднял жилистый кулак левой руки. Легату нравился этот смышлёный, чернявый, как цыган, мальчишка, и он уже давно преодолел в себе суеверный страх при взгляде на его шестипалые руки. Но Согейр был едва ли не единственным, кто не относился к Инто с опаской. Его отец, сильный, как шатун, обзывал его выродком, ублюдком, отродьем Чарны и самым обидным словом «баладжер» и сокрушался, что не утопил его в колодце ещё во младенчестве, как котёнка. Этот беспробудный пьяница верил, что его беременную жену прокляла Чарна, потому сын и родился с шестью пальцами, и оттого бил сына и жену почти постоянно и жёг их раскалённой кочергой. Местная детвора тоже Инто не любила. Дети дразнили его и обливали водой. Мальчик считал себя уродом и вырос без друзей, а потому только и делал, что работал, не жалея сил, и лелеял когда-то зажжённую в его пылком сердце словами Гезы мечту стать кирасиром.

Спустившись по каменной лестнице, Согейр обогнул Ласскую башню и оказался у тяжёлой входной двери, обитой железом. У стены, обидевшись на весь белый свет, стояла пятилетняя Има и ковыряла прутиком стык между грубо обтёсанными серыми камнями. Согейр мог поклясться, что за время, пока его не было, дочка подросла на несколько сантиметров. Девочка тяжело и по-детски смешно вздыхала и хмурила лобик, что могло значить только одно — мама снова наказала Стрекозку.

— Кто это у нас тут грустит? — прошептал Согейр, склонившись над её ушком.

Девочка обернулась и с радостными криками вихрем взлетела на руки отца, обхватив его липкую от пота шею руками.

— Папа! Папа вернулся! — У Имы уже начали меняться зубы, и потому она смешно пришепётывала.

Согейр души не чаял в своих детях, и все это знали. Поразительные метаморфозы происходили в нём, когда он их обнимал. Грозный воин, безжалостно режущий глотки баладжерам, при виде своей дочки превращался в добродушного и нежного папу. Воспитывая из сына достойного воина, он без остатка отдавал себя единственной дочери, балуя её, не находя возможности ею вдоволь налюбоваться. И хоть Има была некрасивым ребёнком, это не мешало отцу называть её красавицей.

Он защекотал свою девочку, и та радостно заверещала.

— Кто это у нас тут грустит? Кто? — Согейр подхватил своё дитя как пушинку и подбросил вверх.

— Има! Има! — смеялась она. — Папа! Ещё!

— Что? Подбросить тебя выше? — И он подбрасывал её выше, и она всё радостнее смеялась.

Как же он по ней соскучился.

— А где мама? — Согейр поймал дочку и усадил на руку.

— Дома, — ответила она, прижавшись к шее отца лбом.

— И что же она делает?

Девочка пожала плечом.

— Не знаю.

— Как так? Ты же всё время ходишь за ней хвостиком.

— Она меня наказала, — тяжко вздохнула девочка.

— Наказала? — Согейр скорчил сочувствующую рожицу. — Что же ты натворила?

— Ничего. — Девочка широко распахнула честные глазки и уставилась на отца. — Он сам упал. Сам!

— Кто упал?

— Кувшин с молоком. Мама поставила его на самый край, и мы с Флавией просто играли, а потом он упал и разбился.

— И вы были совсем-совсем не виноваты?

— Совсем-совсем, — вздохнула Има.

— Тогда давай пойдём к маме и всё ей расскажем.

— Я говорила, но она меня всё равно наказала!

В её звонком голоске звучала самая настоящая обида на вопиющую несправедливость.

— А мы сделаем так, чтобы она тебя простила. Идёт?

Ласковый ребёнок радостно закивал, обхватил ручонками папину шею и звонко чмокнул отцовскую колючую щёку.

По размерам Ласская башня немногим уступала донжону Туренсворда, с той лишь разницей, что у неё не было никаких углов, а подземных помещений для укрытия здесь имелось гораздо больше. Согейр поднялся на второй ярус, где располагались комнаты кирасиров, и прошёл по длинному округлому коридору. Внутри никого не было — обычно в это время его солдаты проходили построение на плацу позади башни. Дверь в один из чуланов оказалась приоткрытой, а оттуда доносился женский смех. «Марций», — покачал головой Согейр. Сын Иларха, ставший кирасиром. Сколько раз он ему говорил идти за утехами в Миртовый дом, а не тащить девок в башню, но для этого задиры слова командира имеют значение только во время боя.

Согейр быстро прошмыгнул мимо двери, чтобы Има не увидела чего-то непристойного для глаз ребёнка.

— А почему в чулане смеётся тётя? — вытянула шею девочка, пытаясь заглянуть внутрь.

— Потому что Марций привёл её в гости.

— А что они там делают? Он её щекотает?

— Марций любит щекотку не меньше, чем приводить гостей.

— И ты? Ты тоже любишь гостей?

— А у меня есть твоя мама.

— А я тоже была у Марция в гостях, но он меня не щекотал.

Согейр смерил дочку взглядом.

— Неужели? Это когда же?

— Сегодня утром. Он дал мне черешен. Марций хороший, а ты его ругаешь.

— Я его командир, иногда приходится его ругать.

— И меня?

— Тебя — нет, ты же у меня послушная девочка?

— Послушная. — И девочка хитро заулыбалась.

На кухне вовсю готовился обед, и всюду пахло тушёной морковью, жареным мясом, свежей выпечкой и жжёным сахаром.