Корона двух королей

— Если вы уйдёте с арены победителем и выяснится, что вы старше, чем этого требует традиция, я лично вырежу на вашем лбу перевёрнутую руну Вейла и высеку на площади, пока ваша спина не превратится в кусок окровавленного мяса. Я заберу вашего быка, и вы заплатите короне тысячу золотых крефов. Все на арене должны быть равны. Это закон! Второе, — распорядитель загнул второй палец, — к участию не допускаются юноши младше шестнадцати лет, — и с укоризной покосился в сторону Инто, который с утра околачивался у плаца и сейчас тёр щёткой и без того уже начищенную до блеска бычью поилку. — Третье, к участию не допускаются больные и искалеченные. Четвёртое, на арене вы будете безоружны. В ваших руках будет только верёвка, а на вас доспехи и шлем. Поэтому перед участием вас обыщут. Любое нарушение правил будет караться изгнанием. И пятое, когда вы выберете себе быка, пути назад уже не будет. Вы выйдете на арену и вернетесь с неё либо победителями, либо покойниками.

Вальдарих выдержал паузу.

— Запомните, — в его голосе звучало предостережение, — ни один бык никогда не будет стоять и ждать, пока вы взгромоздитесь ему на спину, и ни один из них не подпустит вас к себе без боя. На моем веку было больше тридцати тавромахий, и поверьте, в живых из вас в лучшем случае останется чуть более двадцати человек, десятеро выбросят чёрный платок быстрее, чем дерьмо посыпется из их штанов. Остальные вернутся домой в чёрных саванах. Я не хочу вас пугать, но вы должны знать правду.

Однако будущие турдебальды были напуганы.

Вальдарих не брался судить, кто именно выиграет бой, а кто проиграет, из года в год результаты поединка становились всё более непредсказуемыми, но некоторые солдаты в башне по традиции уже начали делать ставки. Вальдарих и Согейр этого не поощряли, но и побороть склонность подчинённых к оскорбительному азарту не могли. Цинизм, с которым некоторые кирасиры ставили деньги на чью-то жизнь, будто уже давно заменил собой их собственные воспоминания о залитой кровью арене и огромных острых рогах.

Вальдарих сдержал накатившую волну раздражения, когда заметил, как непростительно расслабленно держатся сыновья графов, будто пребывавшие в уверенности, что бык так или иначе почувствует их принадлежность к аристократии и уступит. Глаза же крестьянских детей горели огнём желания победить. Вальдарих знал, что на арене у большинства из них этот огонь быстро угаснет. Так было всегда.

— Выживут и станут Королевскими кирасирами только те, для кого пути назад уже не будет. — Распорядитель двинулся вдоль ряда, заложив руки за спину. — Если хотите, чтобы Ангенор склонил перед вами голову, вы должны вернуться с арены либо победителями, либо покойниками. Имена остальных будут навеки преданы позору. Это закон Ангенора! Лучше смерть, чем бесчестие. Я здесь никого не держу, ворота башни всегда открыты, и у вас ещё есть время передумать и уйти, но уйдя, вы не сможете вернуться. Забудьте Паденброг, забудьте короля и арену — после отречения от обряда у вас будет только одна дорога — домой.

На следующий день башню покинуло двое. Никто не помнил ни их имён, ни лиц — из будущих воинов они снова превратились в чьих-то сыновей. Только один из них украл ночью несколько булок и ремень Вальдариха.

У остальных ещё оставалось несколько дней на раздумья.

Инто в раздумьях не нуждался. Он места себе не находил, завистливо наблюдая, как Вальдарих и кирасиры учат турдебальдов управляться с верёвкой. Ночью, в бычьем загоне, пока никто не видел, он и сам тренировался, хотя знал, что всё равно его никто не пустит на арену. Его быка уже и так отобрали, и он надеялся, что Гнев затопчет этого графского выродка. Шрам, рассекавший левую бровь, служил конюху хорошим напоминанием о том ударе огромной лапищей в золотых кольцах и подстёгивал его желание вырваться на арену вопреки всем правилам и законам.

Накануне отец снова избил мать за то, что она, по его мнению, не доварила картофель. Инто вошёл в дом, когда этот пьяница уже молотил её головой о стену, и с трудом отмахался от него кочергой.

— Ну, ты, сопляк, у меня ещё получишь! — угрожал тот, воняя потом, а Инто ещё пару раз разрезал железкой воздух, отгоняя папашу, как дурного зверя.

Почему ему не шестнадцать? Он был готов даже лечь под копыта без шлема и просто дождаться, пока Гнев размозжит ему голову или поднимет на рогах, чтобы мать получила деньги и смогла уйти от папаши.

И всё же его манила арена. Её белый песок, алые полотнища агдеборгов и ярусы вопящих трибун. Их голоса, их аплодисменты победителю и улюлюканье проигравшему — пьянящий звук триумфа и краха, которые друг от друга отделял один миг! Инто представлял себя верхом на Гневе и то, как зрители бросают ему цветы, и улыбался. Но всё же какая-то гнетущая неуверенность грызла его изнутри. Что, если он всё-таки ошибся и Гнев подчинится человеку, которого Инто ненавидел всей душой? Но это же невозможно, если Гнев действительно принадлежит Инто. Или Геза ошиблась?