Корона и эшафот

Но поспешите судить короля; ибо нет гражданина, который не имел бы на него такого же права, какое Брут имел на Цезаря. Подобный поступок по отношению к этому чужестранцу был бы не более достоин наказания, чем убийство Леопольда или Густава. Людовик — второй Катилина. Его убийца, подобно римскому консулу, считал бы себя спасителем отечества. Вы видели его коварные замыслы, вы видели его армию; этот предатель был королем не французов, а кучки заговорщиков. Он втайне производил набор рекрутов, он имел своих особых агентов, он смотрел на граждан как на рабов, он был гонителем всего честного и мужественного; он — убийца в Нанси, на Марсовом поле, в Куртре, в Тюильри. Какой внешний враг сделал нам больше зла? Его необходимо судить поскорее; этого требует благоразумие и здравая политика. В нас стараются возбудить сострадание, скоро здесь будут покупать слезы, как на погребальных шествиях в Риме, будет сделано все, чтобы повлиять на нас, вплоть до подкупа. Народ! Если король будет оправдан, помни, что мы недостойны более твоего доверия; ты можешь обвинить нас тогда в измене!..»

Речь Сен-Жюста произвела сильное впечатление на Собрание. Опираясь на провозглашенный Руссо принцип общественного договора, молодой оратор нанес удар авторитету писаных законов. Правая, в лице Фоше, снова сделала попытку спасти этот авторитет. Фоше призывал Конвент отбросить пустые софизмы, которыми хотят его отуманить, и стать на точку зрения законности; а единственная кара, предписываемая законами по отношению к Людовику XVI, есть низложение. Боясь навлечь на себя и свою партию подозрение в роялизме, Фоше старался доказать, что для деспота низложение хуже смерти. Он красноречиво описывал унижение и позор низложенного короля, обреченного влачить жалкое существование среди свободного народа как живой урок тиранам. Казнь же Людовика, говорил Фоше, совершенно нецелесообразна: она окружила бы короля ореолом мученичества и собрала бы новых многочисленных приверженцев вокруг молодого дофина. Такие же взгляды развивал и Розе, доказывавший, что нарушение королевской неприкосновенности не только незаконно и несправедливо, но и не соответствует интересам нации. Но, несмотря на усилия правой Конвента, догмат неприкосновенности все более подвергался резкой критике монтаньяров. На заседании 15 ноября против него выступил один из виднейших представителей Горы — Грегуар:

«Потомство, вероятно, удивится, что можно было сомневаться в том, вправе ли целая нация судить своего первого слугу. Однако уже 16 месяцев тому назад я доказывал на этой трибуне, что Людовик XVI подлежит суду [14]; я имел честь принадлежать к той малочисленной группе патриотов, которая безуспешно боролась против шайки разбойников Учредительного собрания; наградой за мое мужество были свистки. Граждане, выступая теперь в защиту того же дела, я обращаюсь к справедливым людям в надежде, что они выслушают меня снисходительно, с разумным спокойствием.

Докладчик Комитета законодательства, желая подкрепить фактами свои рассуждения, привел вам несколько примеров низложенных королей; история могла бы указать ему гораздо больше таких примеров. Конрад, король римский, император Генрих IV, император Адольф, король Венцеслав, Христиан II Датский и многие другие также видели крушение своих тронов по мановению наций. Но большинство этих фактов ничего не доказывают в данном случае; народы, низвергшие этих тиранов, не имели общественных договоров, которые были бы аналогичны нашему. Чтобы внести в мое рассуждение известную систему, я докажу прежде всего, что всякий конституционный король французов — оставляя в стороне Людовика XVI — подлежит суду за действия, не относящиеся к функциям королевской власти; во-вторых, что, если даже допустить неподсудность короля какой бы то ни было установленной власти, эта прерогатива исчезает перед властью нации. Развив эти принципы, я применю их к интересующей нас личности.

Вопрос о неприкосновенности был предметом бурных прений в последние заседания Учредительного собрания. Защитниками ее были те презренные существа, которые, оскверняя священное звание законодателей, променяли его на звание придворных лакеев, поставивших себе целью набить карманы за счет цивильного листа и разыграть роль мажордомов под охранительной сенью неприкосновенности. Тщетно возражали им, что король может быть неприкосновенным лишь в том случае, если он непогрешим и безупречен; их политическая ересь была догмой для народа, всегда склонного к поклонению королевской власти. Да и к тому же разве они не имели в своем распоряжении штыков и закона о военном положении? Они утверждали, что неприкосновенность — фикция, удачно придуманная для укрепления свободы. Итак, счастье народа должно было покоиться на фикции вместо незыблемых законов природы! Послушать их, эта фикция была необходимой гарантией, обеспечивающей независимость исполнительной власти; они не понимали, что такой взгляд неизбежно ведет к признанию неприкосновенности и за агентами судебной власти.