Корона на завязочках

Мы виделись часто: я приходила к ним на «объект», чаще всего заставала их на лесах, во время работы. Иногда виделись у них в мастерской, и у меня дома. Относились и относимся друг к дружке с нежностью: свидетели детства. Ада помнит мою семью («Папа катал тебя на спине и рычал, как лев. Говорил, что ты его дрессировщица. А я завидовала»). Вот этого я как раз не помню. Зато помню ее родных, особенно ясно вижу бабушку Варвару Афанасьевну: она, кажется, и сделала Аду Адой).

В общем, было нам о чем говорить и о чем молчать.

Пришли Володя и Ада на последнюю прощальную выставку работ отца — это было и мое прощание перед отъездом. И держались они как бы в тени: им все казалось, что их присутствие может навлечь… («тебе предстояла таможня…» — напишет она вдогонку. Я храню это «письмо вдогонку» — вот уже сколько лет. Письмо от Ады и Володи).

Что навлечь, почему?

Кордон милиции я увидела еще издали. Возле спуска в низину, — к стене, к комплексу Памяти, — милиционеров особенно много. Сгрудились. Не пройти. В воздухе повис рев машин, еще какой-то надсадный гул — звук катастрофы. Что это?

«Давайте, проходите. Я сказал, не задерживайтесь». Милиционер разве что не замахивается… «Вы по какому понимаете?»

Если бы услышала выстрелы, — не удивилась бы.

Акция. У меня она ассоциируется с одним: с Бабьим Яром.

Низина. Холмы вокруг. Кладбище. Что там ревет? Акция. Уничтожение.

Потом мы узнаем, что работал насос, качающий цемент — заливали изображения на Стене Памяти: история Киева и киевлян в рельефах — многолетний труд Ады и Володи.

Рядом, через дорогу перейти, — старые домишки. Там живут люди, которых я знаю: они ухаживают за могилами. Фамилия известной мне пожилой пары — Розенкранц. У них свои счеты с властями: рассчитались за фамилию. Много лет провели в Северном Казахстане. Вернувшись, поселились подальше от людей, в старой развалюхе. Жили огородом и грошами за услуги. Они немногословны: с такой фамилией многословными не бывают. Даже молчать опасно, не то, что говорить…

— Один образованный такой спросил: «Это что за шекспировские штучки?» Причем здесь какой-то Шекспир?

— Что случилось? — спрашиваю у Розенкранца.

— Ничего не случилось. Советская власть случилась.

Теперь я это вспоминаю, как яркую речь (для Розенкранца это и длинно, и громко). Были это 80-е. Советская власть себя еще хорошо чувствовала. Еще в прежнем контексте.

И снова голос Розенкранца: «Кто такие? Не знаю, кто. Они давно ходят. Похожи друг на друга. Одеты похоже. Машины пригнали давно. Готовились… Хотите посмотреть? Верхушку стены видно».

Не хочу.

Сейчас об этом и фильмы сняты, и рассказы писаны, и эссе, и много чего другого… А тогда… Розенкранц — мудрец: «Я в памятниках разбираюсь. Это мой хлеб. Разрушить можно. Ума не надо. Но ты ж пойми, что разрушенный он — все равно памятник. Еще больше памятник».

Понимаю.

Этот день дал мне узнать еще об одном памятнике. Непостроенном.

Рядом со мной человек перед плитой, на которой видна надпись «Моисей Гурфинкель».

— Это мой отец, — говорит мой собеседник. — Вообще мы родом из Белой Церкви, но последние годы мы жили вместе в Киеве. После смерти мамы все папины болячки вылезли наружу, а смотреть за ним некому, вот он к нам и переселился. Однажды упал, сломал ногу — и все. Но успел рассказать, почему он так обижен на белоцерковские власти.

Отец смолоду плохо видел, потому и в армию не взяли. А потом эвакуация, куда-то он не успел сесть и застрял в оккупации.

Немцы всех евреев согнали, погнали за город и должны были… — (мой собеседник запинается, не договаривает, словно физически боится этих слов). — Ну, а немцы — народ пунктуальный. Чтобы все было прописано, даты и время акций проставлены, иначе это не документ.

Руководил всем этим какой-то офицер… Папа называл его фамилию, но я сейчас уже не помню. Я после войны родился и помню, что папа говорил, что этого офицера надо причислить к святым.

Взял этот офицер приказ и говорит адъютанту, что здесь не указаны дата и время акции, и потому приказ недействителен. И послал адъютанта в комендатуру. И расстрельную бригаду распустил. А толпе говорит: «Бегите!».

Ну и побежали кто куда. Выжили немногие, но папа выжил. И поклялся найти этого офицера. Много лет искал и нашел его в Румынии.

И решил за свои деньги поставить ему памятник при жизни на том месте, где должна была быть акция.

И что вы думаете — исполком не разрешил. Папа все этот исполком комендатурой называл. «Где вы видели, чтобы за такое памятник ставили?». Папа до конца жизни был, как ребенок: больше всего на свете ненавидел команды, уши закрывал. «Выключи, — говорил, — убери звук», — это если по телевизору, а если в жизни кто резким голосом командует, он морщился, как от боли, и спрашивал: «Он откуда?».

Там не построили, а здесь что делают? (Он кивнул в сторону милиционеров Что они делают? Что они рушат? Или уже порушили…

Ада лежала несколько дней недвижно, глядя стеклянно в потолок. Володя опасался за ее жизнь. Потом Ада опасалась за здоровье Володи.

Postscriptum: