Корона, Огонь и Медные Крылья

Темнота рассеялась мало-помалу. Вокруг было смутно как-то, серо — медленно, будто во сне. Я, вроде бы, сидел в траве — или не в траве, а в чем-то типа пепла, сером… Ничего толком не рассмотреть, но впереди что-то блестит, тускло, как старое зеркало.

И я понял, что это — река.

Убил меня гад.

Но мне это было вовсе не страшно и не удивительно. Тупо как-то, безразлично. Понятно, что надо встать и идти, будто это приказал кто-то, но вставать не хочется. И ни о чем не думается.

Так я сидел, сидел — время тянул, будто мне тот же голос сказал, что назад пути не будет, если пойду — не знаю, долго просидел или нет. Показалось, что Молния меня звала, голос откуда-то издали, вроде как с того берега или из-под воды, мол, иди ко мне, бесхвостый, здесь хорошо, вот увидишь — но я так и не пошевелился.

Мне надо было про кого-то вспомнить — и никак не вспоминалось.

И тут по окружающей серости светлый лучик пролетел. Мне послышалось, как собака лает — но я понимал, что никакая это не собака, а Сейад, и что это хорошо. Защищают меня. И рядом из ничего появилось что-то светлое, теплое — только не рассмотреть, что именно.

"Ты что, — хотел я сказать, — такое?" — но не сказал, потому что не мог рот раскрыть и губами двинуть. А светлое догадалось.

"Я, — отвечает, — Яблоня, — звука в серой хмари нет никакого, но все понятно. — Одуванчик, — говорит, — милый, очнись. Не надо тебе туда, возвращайся в мир подзвездный, там — жизнь, тебя там любят…"

Я ее узнал сразу, поверил и сделал движение, чтобы встать и пойти за ней. Но тут из-за реки целый хор бестелесных голосов завел, как песню:

"Ты живая, возвращайся к живым, не смущай умирающих. Тут нет страстей, тут нет боли, тут покой — а ты зовешь его в мир скорбей и потерь. Дай ему отдохнуть, живая женщина — возвращаться ему незачем".

А Яблоня грустно сказала: "Разве тебе незачем возвращаться, Одуванчик?" — и я все вспомнил окончательно.

"Нет, — говорю. — Мне надо вернуться к тебе, госпожа. Мало ли, что с тобой еще случится — Сейад-то с другого берега лаяла, близнецы теперь тоже там, некому тебя охранять. Ничего, свет души моей, я вот сейчас соберусь с силами и встану".

Те, бестелесные, мне, помню, еще много чего говорили. Не спеши, мол, говорили, потом родишься здоровым и целым — зачем тебе возвращаться в тело калеки, мало того, что раскромсанного, так еще и переломанного. Больно будет, говорили, и смысла нет.

Но все это они врали. Смысл был. Встать было очень тяжело, потому что не очень понятно, как вставать, если тела не видишь — но Яблоня мне как-то помогала, и я, в конце концов, встал и пошел.

Спиной чувствовал, как река удаляется. И чем дальше от нее уходили, тем было тяжелее. А потом вдруг стало ужасно больно.

И рука у меня болела, и голова болела, будто в ней в барабаны били, и все тело так болело, что вздохнуть было трудно. Но я понял, что могу открыть глаза — и увидел настоящий свет.

Солнечный. Высоченные горные небеса.

И Яблоня поцеловала меня в щеку, как Огонька целовала. Она была настоящая, плотная, с заплаканным усталым личиком, вся в солнечной пыли — и я, кажется, даже улыбнулся.

Потом все равно заснул или впал в забытье, но хорошо помню — я вышел в мир подзвездный, когда госпожа моя меня позвала. И ни разу потом не пожалел.

Когда я в следующий раз проснулся, вокруг уже были роскошные покои, а я лежал на широченной постели — впору важной особе. Никогда в жизни я тут не был. В этих покоях оказались Керим, Яблоня с младенчиком и девушка-птица, незнакомая, но лицом похожая на Молнию — и они все так обрадовались, что я глаза открыл. Меня просто в жар бросило, то ли от стыда, то ли от удовольствия.

В жизни со мной никто так не возился. Керим меня поил своим травником, Яблоня говорила всякие милые вещи — какой я отважный и сильный — а девушка усмехнулась, как Молния, и принесла мне горного меда с молоком. Мне совершенно не хотелось плакать, но слезы, почему-то, сами потекли.

И тут пришел Ветер. Мой господин — на этом берегу, ага.

Он был совершенно живой, в дорожной одежде, веселый — и сел на ложе рядом со мной. Надо бы было поклониться — царь к рабу не приходит ни при какой погоде — но нельзя же кланяться лежа! Я смутился и перепугался.

А Ветер сказал, посмеиваясь:

— Моя бабка, госпожа Алмаз, приказала тебе уши проколоть, Одуванчик — а ты не носишь серьги. Это неправильно. Господин на такой важной должности, как смотритель государевой темной стороны, должен носить золотые кольца с гранатами — это древний обычай.

— Государь, — говорю, еле с духом собрался, — я ради тебя и Яблони буду надевать все, что хочешь.

А Ветер вдруг стал серьезным и погладил меня по щеке.

— Мальчик, — сказал, — у тебя совершенно особое положение. Забудь, что был рабом — тебе обязан царь. Никакие древние традиции нам с тобой не указ. Слушай иногда, что говорим мы — я и Яблоня — и довольно.

Я хотел его руку поцеловать, но сил не было приподняться. А государь вытер мои слезы своим рукавом и вышел. И Яблоня начала мне все рассказывать.