Корона, Огонь и Медные Крылья

А мне настолько нечего терять и настолько больнее внутри, чем снаружи, что смелость появилась несказанная и весёлость какая-то. Не понимаю, почему перед казнью люди рыдают, волосы рвут, на коленях ползают, когда уже всё решено? Это ведь такое лихое и чудесное чувство! Можно любую важную особу за нос дёрнуть или ишаком обозвать, можно палачу в рожу плюнуть, можно высказать всё, что захочешь — и всё равно страшнее смерти ничего тебе не будет.

У меня даже дыхание перебивалось, как от восторга — так было хорошо. Она уже всё кругом заморозила своей злостью, даже иней на стенах осел, смотрит на меня так, что другой бы задымился, а я улыбаюсь.

— Бедная сестрица, — говорю. Ласково так. — Я же понимаю, отчего ты так кидаешься на кого ни попадя — я тебя, как родня, понимаю. Ведь я — песок бесплодный и ты тоже.

Она бы мне врезала, если бы не так долго размахивалась. Я увернулся и продолжаю:

— Вот моя госпожа родит и станет любимой женой. А ты так и будешь всех жрать, только во дворце — пока не высохнешь, как печёное яблоко. А от злости ты высохнешь быстро, вот увидишь!

Она развернулась, кинулась к дверям во двор крепости, распахнула и заорала:

— Стража, сюда! Немедленно!

Я стоял и улыбался. Ну вот, думаю, сейчас меня прикончат — услышь, Нут, это будет просто чудесно. Ну, немножко больно минутку… ну десять, потерплю — но потом оно подохнет, это жалкое раскромсанное тело, а я уйду за реку совершенно счастливый.

Только моя госпожа, моя Яблоня от этих ишачьих воплей проснулась и выскочила прямо навстречу шакалам Ветра. Да они, к их чести, не слишком-то торопились на женскую сторону — им это, похоже, обрыдло уже. А уж когда увидели Яблоню, тёпленькую ещё спросонок, укутанную в платок поверх рубахи — и вовсе смутились, растерялись и остановились на пороге — не входя.

Яблоня только взглянула на Молнию и на мою физиономию — и, видимо, очень много поняла. Меня погладила по щеке, а к Молнии обернулась и улыбнулась:

— Ты старшая, Молния. Ты должна быть мудрее всех. К чему же все эти ссоры? Разве сильного человека украшает гнев?

Молния встала, уперев руки в бёдра, стуча хвостом по стене, щурясь. Сказала, в ярости, даже не крича — голос от бешенства пресёкся:

— Ты что, хочешь меня учить?

А Яблоня снова улыбнулась:

— Ну что ты! Это ты должна меня учить — ты же старшая, и ещё ты здешняя, а я чужая. Ты будешь государыней, ты должна всех учить — но не кулаком же, верно?

Молния минуту не знала, что ответить. Потом сказала:

— Твой евнух меня оскорбил, Яблоня. И я намерена наказать его за это.

Яблоня к ней подошла, положила руку ей на локоть — Молния шарахнулась, посмотрела искоса. Яблоня вздохнула и сказала:

— Это же мой евнух. Может, это моё дело — его наказывать? А ещё вернее — может, это вообще дело нашего господина? Давай, его спросим?

Молния фыркнула, что не желает впутывать господина в скандалы на женской половине. А Яблоня заметила:

— Стражу-то впутываешь… посмотри, как им неловко.

Молния будто спохватилась. И приказала шакалам:

— Заберите его отсюда, во двор. Мы поговорим и решим.

Я с Яблоней переглянулся и кивнул, мол, всё в порядке — потом вышел с шакалами во двор, а кто-то из них дверь прикрыл, чтобы не слушать, как женщины выясняют отношения.

Во дворе было очень холодно, хоть солнце уже стояло высоко. Я бы сразу окоченел, но кто-то из шакалов укрыл меня плащом. Новое дело, услышь, Нут.

Я посмотрел на этого бойца. Я про себя телохранителей своих господ иначе, чем шакалами, никогда не звал: всегда это шайка головорезов, подонки, которые развлекаются только всякими гадостями и чужими неприятностями — а тут вдруг призадумался.

Всё-таки, это не какой-то там, а боец из охраны царевича.

Странный тип. Громадный, широченный — как его крылья носят, непонятно. Круглая рожа, глазки узкие, бритый — и борода, и волосы, а на лысом черепе — вышитая шапочка. Нугирэк, ага. Первый раз в жизни я увидал нугирэк с хвостом. Тоже полукровка, сразу видно. Настоящие аглийе, кровные — немного другие, у них лица точные, горбоносые обычно, с высокими скулами, глаза большие и яркие, брови низкие, рот чётко очерчен. Я похож на чистокровного до смеха, Ветер — тот вообще вылитый, но это потому, что люди-ашури сами чем-то на аглийе похожи. А вот чтобы кто-нибудь из птиц польстился на нугирэк-неверного — о таком мне даже слышать не приходилось.

Ну, неверный, конечно, но, похоже, не злой. Смотрел на меня, сощурив свои щёлочки, так что они совсем в щеках утонули, ухмылялся — губы мягкие, как у лошади. Смешной парень. У меня так и не появилось предчувствие, что ему будет приятно меня мучить.

А тут он ещё и сказал:

— Ты, птенец, не бойся. К господину Рысёнок пошёл, вот придёт к господину Рысёнок — и всё обскажет в точности. А господин ещё вчерашним днём всем соколам велел за вами присматривать — за вами, за тобой и за госпожой твоей.

Не шакалы — царские соколы, ага. У крылатого царевича, значит — крылатые соколы.

— Ты — сокол царевича? — спрашиваю. В плащ укутался, как женщина, по самые глаза. Воины вокруг посмеиваются, мне бы и самому было смешно, но от холода забываешь про все приличия.