Корона, огонь и медные крылья

Здесь, на страшной высоте, ветер так ярился, что строй воинов превратился в широкую дугу: каждый выбивался из сил, пытаясь не дать воющим вихрям отшвырнуть себя назад. Каждый глоток разреженного ледяного воздуха давался с трудом. Тяжёлая работа согревала наши тела; наледь таяла и стекала с нагревшейся меди горячими струями. Обычные птицы, отважные маленькие странники, покрытые перьями, гибли здесь десятками, когда осенью прилетали в наши степи с далёкого севера; нам, медным демонам, пришлось спуститься по ту сторону горной цепи и отдышаться, лёжа распластанными крыльями на прохладных волнах морского бриза. Синий безбрежный океанский простор открылся нашим глазам, сливаясь с небесной синевой. Мы повернули вдоль побережья; я вёл воинов, как гусь ведёт стаю, – клином, расширяя обзор, давая моим товарищам наблюдать за землёй.

Голуби, прилетевшие без почты, были отмечены браслетиками аквамаринового цвета – побережье, но где именно на побережье? Крохотные селения, домишки из красной глины, сады, успевшие отцвести, рощи магнолий, жестколиста и сосен, игрушечные судёнышки рыбаков с лоскутками косых парусов – всё это выглядело так мирно и спокойно, будто война – это неправда.

Если бы так и было, милая Нут!

Мы летели вдоль побережья до вечера. Воздух уже сгустился и потеплел, а тон облаков приобрёл золотисто-розовый оттенок, когда я вдруг увидал впереди и внизу эту сигнальную башню – разбитую вдребезги, на черепки, как не может разбиться башня, если под нею не содрогнулась земля.

Я скользнул вниз в холодном воздушном потоке – и мне стало холодно не снаружи, а изнутри. Чем ниже я спускался, забыв про свиту и воинов, тем чётче и ужаснее представало то, что осталось от города.

Огненные жерла, вспомнил я. Чугунные шары, врезающиеся в глину городских стен и ломающие её, как брошенный камешек – хрупкие стенки глиняного горшка. Что же в этот миг происходит с людьми?

Я развернулся, спускаясь ещё ниже; армия закружила над городком – ещё недавно живым, но уже мёртвым, это было видно даже сверху. Дома на берегу, дома у городской черты превратились в пыльные обломки, сады – в запылённое месиво сваленных деревьев и сломанных веток. Дома в центре города обуглились и почернели от копоти – и на улицах повсюду мы видели чёрные груды углей, обгоревшие остовы телег, сараев, коновязей…

Свои, царские соколы, мстители и заступники в небе над городом – и никого, кто махнул бы рукой. Живых не осталось?! Все мертвы?!

Мне померещилось движение в саду, окружавшем прекрасный дом с высокой голубятней – жилище владельца этих земель, руки царя на побережье. Пролетая мимо башни, я увидел, что голубиный вольер пуст: птиц без писем выпустили отсюда. Я сложил крылья и спикировал в сад, стряхнув с себя медь у самой земли; Филин, Рысёнок и Керим, сопровождавшие меня, опустились рядом.

Мои ноги ещё не коснулись травы, когда я понял, насколько чудовищно представшее перед моими глазами.

Место, где ещё недавно был цветник, заросший поздними тюльпанами и лилейником, зияло проплешиной тёмно-красной земли, успевшей обветриться и посветлеть. Мёртвые цветы, выброшенные вместе с земляными комьями, валялись по краям этой могилы, слишком широкой – и, судя по запаху, недостаточно глубокой для могилы, выкопанной хорошо. Садовая лопата, выпачканная землёй, стояла, прислонённая к вишне, а рядом, на коленях, сидела не укрытая плащом старуха, по виду – древняя, как степь.

Её рубаха и шаровары, вымазанные свежевыкопанной землёй, засохшей на ткани слоем красноватой пыли, почти потеряли первоначальный цвет, а исцарапанное ногтями пергаментное лицо выражало безмятежный покой безумия. Она наблюдала за мной и моими бойцами снизу вверх, перебирая поредевшие лохмы седых волос – и вдруг беззубо улыбнулась.

– А, – пробормотала, щуря глаза от вечернего солнца, – гранатовый сокол прилетел… Всё-таки прилетел, Нут слышит… А мы вот давно уже ждём тебя, сокол – я и мои девочки, мои тихие, тихие девочки… – и погрузила пальцы, на которых запеклась корка глины и крови, в землю, будто в волосы ребёнка, нежно.

Я присел на пыльную траву рядом с ней, не в силах вообразить утешение для этого горя. Рысёнок, нагнувшись к ней, тихо спросил:

– Дочери?

– Внучки, – отозвалась она охотно, почти весело, как о живых, лаская земляные комья. – И невестка, Светлячок, так её зовут. Самая младшая невестка… тихая, как все… они так спокойно лежат, мои ягнята… как я уложила – так и лежат, услышь, Нут… Сын ушёл, не послушался матери, и внучата ушли… воевать… будто им не хватило войны… Но девочки все лежат, благодарение богам… Послу-ушные девочки…