Корона, огонь и медные крылья

Раадрашь только передёрнула плечами.

Эд наелся и пускал пузыри, улыбаясь и следя за солнечными зайчиками на потолке. Я поправила одежду и дала малышу держаться за мой палец. Сейад вынула из своей неизменной котомки крохотные башмачки с незаконченным узором и принялась вязать. Раадрашь с преувеличенным вниманием следила за нашими движениями.

– Знаешь что? – сказала я. – Не огорчайся. Дальше будет лучше.

– Лучше – уже было! – фыркнула Раадрашь, и тут в покои вошёл Шуарле.

Люди госпожи Бальшь намазали маслом его роскошные и вечно взлохмаченные волосы, прилизали их, насколько возможно, заплели в косу и закрепили золотой диадемой. Прокололи ему уши и вдели длинные золотые подвески с гранатами, подвели глаза золотыми стрелками, переодели в пурпурный костюм из тяжёлого бархата, вышитого золотом, увешали ожерельями и вдобавок отобрали сапоги, заменив их пурпурными, вышитыми золотом туфлями. Мой бедный друг показался мне сконфуженным и раздражённым, как бродячий кот, которого для забавы напудрили и повязали муаровым бантом.

Раадрашь прыснула, а я не успела сказать, что Шуарле более мил, чем смешон, что на него ни надень – он резко повернулся к Раадрашь, сжав кулаки, и выпалил со злыми слезами:

– Что, шикарная безделушка получилась, госпожа?! Вещь не должна выглядеть иначе, чем хозяин хочет, правда?!

Раадрашь отшатнулась.

– Шуарле, милый, что с тобой?! – сказала я, безнадёжно пытаясь что-то исправить. – Ты уже так давно не плакал…

– Начал кое о чём забывать, – сказал Шуарле, тяжело дыша. – А нынче мне напомнили, Лиалешь.

Раадрашь смотрела на него так, будто увидела впервые. Шуарле сказал ей, еле сдерживая дыхание, с той болью, о которой уже я успела позабыть:

– Я не могу быть вещью. У вещей нет души.

И тут Раадрашь, злая, холодная, ненавидящая любые излияния Раадрашь сказала задумчиво и почти нежно:

– Ах вот, значит, как, бесхвостый… ты, значит, тоже не терпишь рабства… как и я… Да, ты ведь тоже аглийе, на самом-то деле… За что же люди тебя так обидели?

Зря сказала.

Шуарле кинулся на колени рядом с нами и истерически разрыдался. Мне были очень знакомы эти припадки безудержных слёз, с которыми он не мог совладать, как бы ни желал; припадки прекратились с тех пор, как мы сбежали из дома Вернийе – и то, что Шуарле именно так расплакался сейчас, мне совсем не нравилось.

Я знала, что он изо всех сил старается держать себя в руках. Его раненой душе здесь причинили нестерпимую боль, если нервы снова сдали. Мерзавцы из свиты госпожи Бальшь решили, что им позволено издеваться над моим другом?

Я сняла диадему с головы Шуарле и вытащила подвески из его ушей – на золоте остались капли подсохшей крови. Он схватил мою руку и уткнулся в ладонь горящим лицом. Кажется, впервые в жизни, гладя Шуарле по голове и чувствуя, что мой рукав промок от его слёз, я всерьёз и искренне желала кого-то наказать.

Эд, которого забрала Сейад, принялся хныкать из сочувствия к Шуарле. Раадрашь смотрела на нас, сузив глаза, и грызла костяшки пальцев. Сейад укоризненно качнула головой – и начала напевать вполголоса. Её песенки всегда звучали очень просто, но к ним странным образом тянуло прислушиваться – и мы все, особенно Эд, которому испортили благодушное настроение после еды, притихли и прислушались.

– Как-то я шла по узенькой тропинке, – напевала Сейад вроде бы только для Эда, легонечко покачивая его на коленях:

–  Стоял жаркий денёк, и цвели ромашки,
Веял ветерок, и колыхались травы,
А на пригорке в травах я встретила лисичку…

Глазки Эда закрылись, как будто сами собой. Дыхание Шуарле начало выравниваться, моё – тоже. Раадрашь полулегла на ковёр, облокотилась на подушки и слушала с детским вниманием, а я сидела, зачарованная странным, почти неуловимым ритмом и мурлыкающим голоском Сейад, не в силах понять, в чём тут секрет:

–  У лисички на лапках зелёные сапожки,
У неё рубашка из стеблей повилики,
У неё на шее бусы из сушёных ягод,
У неё в ушах серьги из соцветий полыни…

Под песенку Сейад я впала в чудное и приятное состояние младенческого бездумного и весёлого покоя. Шуарле сел, его слёзы высохли, а лицо под глазами и на скулах блестело от размазавшейся золотой краски. На губах Сейад появилась еле заметная ухмылочка, морщинки удлинили глаза – она невозможным образом потихоньку превращалась в лисичку, в волшебную степную лисичку… не рыжую, а цвета песка, с таким всепонимающим и смешливым взглядом… А вокруг степь, изнемогающая от зноя, пахнет ромашками, полынью, горячей землёй… а у лисички передник, сплетённый из мяты, и в её косы вплетены побеги горечавки, а у неё в глазках плещутся искры, а вокруг неё – солнце, солнце и солнце…

– Хей, рождённый неживущим! – вдруг воскликнула Сейад, и ритм сломался. – Что ты тут делаешь?! А ты? Э-э, это женская половина, бессовестные вы!