Короткая ночь долгой войны

Говорят - нет, им до дому недалеко, с собой ничего не взяли.

- Изголодался я, иду из окружения.

- Видно по тебе, что не от матери родной... Весь аж черный.

- Что делают с людьми, господи! Обожди тут, убогий, я пришлю  с   парнишком своим хлебца. Он мигом, вприскочку, недолго...

Тетки   уходят, я стою в сомнении: не пришлют они мне ни крошки. Какая мать отпустит мальчика неизвестно к кому в степь! Надо самому пробираться  в   хутор Зерновский, пока туда немцев не подвалило.

Это было мое первое нарушение заповеди деда Савельича и собственного здравого смысла: нельзя расхаживать среди бела дня по улицам карликового хутора, и все   же... Правда, в «парадные подъезды» не полез, подошел со стороны огородов по глухой околице, затем промеж усадеб - к справному дому, из  трубы  которого тянулся   дымок. Во дворе порядок - видно, хозяева живут в достатке. Поднимаюсь на крыльцо, стучу несколько раз - не откликаются. Толкаю дверь в сени, потом - в комнату. Слева от двери - печь, впереди напротив  меня   кто-то  на  коленях, припадая лбом к полу, истово бубнит молитву. Широкий зад в ватных штанах ходуном ходит. В углу перед божницей теплится лампадка. Возле высокой кровати стоит  дородная румяная молодка с припухшие от слез лицом, к ее ногам прижимаются девочка и мальчик лет пяти-шести, таращатся на меня испуганно.

- Здравствуйте, хозяева, - говорю и тяну руку к головному убору, но вовремя спохватываюсь: то стоит показывать летный шлем, его под капюшоном плаща   не видно.   Пригожая молодка на меня ноль внимания, продолжает хлипать и кулак. Не в подходящее время попал, видать, я в этот дом, супруги расстаются, им свет не мил. Эх-эх-эх!

Тем часом молившийся, отстучав поклоны, встал с  колен,   продолжая  бормотать:

-  Господи спаси... господи спаси... - Поворачивается к женщине, кланяется ей низко: - Спаси вас господи, Меланья Евлампиевна, даруй вам здравие и благополучие за доброту вашу, за хлеб-соль да приют сиротине бездомному...  Простите, в чем согрешил, и молитесь за меня, недостойного...

Молодица   завыла  громче,   дети подняли писк. Смиренный богомолец прошелся платком но глазам, скорбно вздохнул, а пышная молодка все причитала:

- Ой, не поки-и-и-идайте нас, Игнатий Дани-и-илыч... Как-то мне, беззащитной, горе мыкать? Одна-одинешенька, как былинка при дороге!..

- Не плачьте, Меланья Евлампиевна, я скоро вернусь. Вернусь, как только... - Тут набожник в ватных штанах впервые поглядел в мою сторону, кашлянул. -  Не нам   с вами германца бояться, мы - люди порядочные, он вас не трогал и не тронет.

Я уже догадался, что за кино передо мной. Хахаль Игнатий  собрался   пятами накивать. Мордастому лет тридцать, побритый, подстриженый, в чистой косоворотке,   на  щеках   точно  свеклой намалеваный румянец. Несомненно в примаках, как крыса в норе, хоронился, паразит. Ишь, ряху наел! Одни воюют, другие котуют. А «былинка»-то! Дрова возить на такой былинке! Ревет-убивается. Поди,  обрюхатил сожитель,   а  муж   небось в окопах о жене-детках денно-нощно печалится: как-то его Меланья сердечная мыкает горе?

- Ну, пора... - тянется мордастый за висящим на стене шубняком, крытым серым сукном. - Знать, наши заждались меня. Ну-ка, подай торбу!

«Ишь как заговорил! Куда и елейность девалась!»

- Сейчас, Игнаша, засуетилась Меланья. - Сейчас принесу, в сенцах висит...

Она спешит к двери и только сейчас кидает на меня удивленный взгляд,  хмурит разлетные брови:

- Тебе чего, убогий?

- Поесть, хозяюшка.

-  Э-э-э-э... Мне вон их кормить нечем, - кивает нетерпеливо в сторону детей. - Иди куда знаешь, бог подаст!

- Я заплачу, у меня - марки.

Меланья машет рукой.

- Не нужны мне ни германские, ни советские, иди ты, дед, с ними... Вас тут много шляется, побирох...

«Ишь как взьелась! Я для нее - дед! Если я дед - то ты Яга  заплесневелая!

Мне   еще неделю прожить надо, чтобы двадцать один исполнился. Отворачиваюсь от хозяйки и мимолетно взглядываю в зеркальце над умывальником у двери.  Взглянул - и обомлел: что за чудовище? Да и впрямь ли это я? По спине проходит холодок.

Да,   такого  и   мать родная не узнает. Изможденный, грязный, заросший щетиной, усыпанный струпьями, воспаленные глаза провалились... Не дед - сам  себе  прадед.   Надо  уходить,   раз  провожают взашей, а я не могу ног оторвать от пола.

Воздух в хате - пить его хочется: ароматный, вкусный,  сочный.   Глотаю  слюну, говорю опять:

- Я часы отдам, мне только хлебца немножко...

- Чего-о-о? - издевательски спрашивает Игнат. - Какие часы?

- Вот... - снимаю с руки «Мозер», подарок брата, подаю Игнату.

Тот   оглядывает  их   со всех сторон, встряхивает, подносит к уху, морщится спесиво: - Небось крадены?

Я молчу.

Меланья наблюдает с порога, затем говорит заискивающе:

- А может, сгодятся тебе, Игнаша?

Тот стучит ногтем по стеклу часов, хмыкает пренебрежительно:

- Были б часы стоящие, а это - барахло, старье штампованное. Ну да  ладно, дай хмырю буханку, а не хочет...

- Хочу! Хочу!

Хватаю   из  рук хозяйки хлеб - и ходу! Несусь по улице, отламываю, глотаю, не жуя.