Короткая ночь долгой войны

Моментами вижу его черный разинутый рот. Стрелок так и не ликвидировал задержку в пулемете. «Месс», разъяренный гибелью своего напарника, остервенело наседает. У меня тоже дело дрянь, кончается боезапас. Приказать ведомому спуститься ниже - может, противник потеряет нас в каше? Но у земли не слаще, «зрликоны» пропарывают насквозь. Крылья в дырах, мотор от прямого попадания дымит, давление масла нуль. Вот опять удар сотрясает самолет. В телефонах что-то жалобно пикает. Рыскаю торопливо взглядом, ищу передний край, он должен быть близко. Справа видны развалины станции Молдаванской... Да, это уже нейтральная полоса. Наши зенитки открывают огонь по настырному немцу, приводят его в сознание. Мелькают окопы, артпозиции. Пересекаю передовую. Мотор дымит, как паровоз. Приказываю ведомому:

- Лети, охотник, домой!

- А вы?

- Я наохотился по горло... Мотору амба, иду на вынужденную.

Впереди высокая лесопосадка, деревья, посеченные снарядами, торчат дре­кольем. Приземляться на эти острые надолбы - самоубийство. Надо брать левее, там вроде поле. Доворачиваю. Самолетный винт уже рубит верхушки зарослей. Я больше не лечу, а ползу. Я упираюсь каблуками в приборную доску и плюхаюсь на землю. Грохот, скрежет, треск, пыль. Приземлился... Кажется, удачно, а встать нет сил. Вымотался. Сижу взмыленный, раскинув руки, в наушниках еще звучат отголоски воздушного боя, чей-то голос со станции наведения бодрячески, как ни в чем не бывало уверяет:

- В воздухе спокойно, работайте по своим целям,

«Ни черта себе спокойно!» - морщусь я. Вдруг слышу:

- Ой!

Это Янковский. Сдвигаю фонарь кабины, скидываю парашют, встаю. Янковский в промокшем от пота, сером от пыли комбинезоне показывает вздрагивающим пальцем за борт. Лицо испуганно-напряженное, в глазах вопрос. Я еще не оклемался после баталии, спрашиваю:

- Что? Разбил съемочную камеру?

Янковский трясет головой и показывает пальцем па бугорки рядом с самолетом В груди моей холодеет - мины! Сел на минное поле. Сел и не взорвался! Это уже фантастика. Гляжу на глубокий след, пропаханный по земле радиатором самолета, пожимаю плечами. Как тут не поверишь в чудеса?

- М-может, они замедленного д-действия? - предполагает Янковский, чуть заикаясь.

- Во всяком случае, не мгновенного... - утешаю его и смотрю на часы. Оказывается, с начала боя прошло всего-навсего двадцать минут, а мнится - минула целая вечность. И то сказать, с чьей длиннющей монотонной жизнью сравнить этот куцый огрызок времени? Янковский пришел в себя, деловито интересуется:

- Итак, что дальше?

- Лично я собираюсь сидеть камнем, - отвечаю. - Не советую и вам разгуливать по бугорочкам. Если есть желание, зафиксируйте их на пленку издали. В подтверждение того, что родились в рубашке. Больше, надеюсь, в подобную катавасию не полезете?

- Не знаю, не знаю... Римляне говорили, что настоящую радость приносит только лишь настоящее дело.

«Гм... Вот те и на!»

Янковский принялся налаживать камеру. В зените опять поднялась пальба, появилась «рама», корректировщик «Фокке-Вульф-189», вздрагивает земля от тяжелых взрывов, кто-то мелькнул на бреющем... Фронтовая обыденщина. Мы продолжаем сидеть на своем «горбатом», как на островке, среди минного половодья и будем сидеть до тех пор, пока не поможет нам господь, то есть саперы...

Я выполнил задание, сбил вражеский самолет, не взорвался на минном поле, казалось бы - радуйся! Но радости я не испытываю. Чего мне не хватает? Риторический вопрос, я знаю чего.

Над передовой дрожит мутно-рыжая пелена, мимо проносятся стрижи, и их резвый свист слышен даже сквозь гул канонады, а меня раздирает обида за все и за всех. Обидно за самолет - это сложнейшее средоточие человеческих труда и разума, обидно за изувеченную выхолощенную землю, на которой неизвестно что и когда вырастет, обидно за оператора, который подвергался со мной смертельной опасности, чтобы оставить о нас след в памяти будущих людей. Хотел запечатлеть, но вряд ли смог: полет получился неудачный. Я извинился перед Янковским.

- Что вы! Это я должен извиниться, плохо стрелял, а кадры великолепные. Одно скверно; в объектив не поймаешь. То земля, понимаете, дыбом, то небо, ну и «мессеры»-нахалы мешали снимать, но это в порядке вещей.

Янковский сидел на центроплане наискось от меня, и только сейчас я заметил в нем ту отрешенность, что ли, которая возникает в людях, непосредственно сталкивающихся со смертью. А вот что видел Янковский во мне, того не знаю.

После полудня саперы вывели нас из минных «посевов» и эвакуировали самолет.

Хотя жизненным принципом своим Янковский считал римский афоризм: «Истинную радость приносит лишь истинное дело», на следующий день к боевой работе его не допустили, а еще сутки спустя дырявая полуторка киношников убыла в неизвестном направлении. Убыла, чтобы ровно через год объявиться за тысячи километров в Польше. Видать-таки, «охота» на Кубани не отбила у Янковского охоту к острым ощущениям, то бишь к отысканию выдающихся кадров.