Короткие интервью с подонками

[ПАУЗА из-за смены техником илеостомического

мешка и кожного барьера; осмотр ротовой полости; частичное обтирание губкой.]

ОТЕЦ: О, но он знал. Он знал. Что под маской я его презирал. Мой сын один это знал. Он один меня видел. Я таил от любимых… какой ценой, я пожертвовал жизнью и любовью, чтобы избавить их всех, таить правду… но он один видел все насквозь. Я не мог таиться от того, кого презирал. Этот трепещущий выпирающий глаз взирал на меня и читал ненависть ко лжи, которой я был окован и обременен. Этот скверный экструзивный глаз прозревал тайное отвращение, которое вызывала во мне его отвратительность. Святой отец, вы видите иронию. Она же была слепа ко мне, утрачена. Он один видел, что я один видел его таким, какой он. Нас сплели черные узы, созданные вокруг тайного знания, ибо я знал, что он знал, что я знал, и он что я знал, что он знал, что я знал. Меж нами витала мощь нашего общего знания и сложность этого знания – «Я знаю тебя»; «Да, и я знаю тебя», – ужасное напряжение в воздухе, когда… если мы оставались наедине, без нее, что было редко; она редко бросала нас наедине. Иногда – редко – однажды – то было при рождении его первой дочери, когда моя жена наклонилась над постелью, обнимая его жену, а я из-за спины смотрел на него, и он сделал вид, словно протягивал мне ребенка, глядел на меня, ловил каждое движение, и правда искрилась туда-сюда меж нами над качающейся головкой этого прелестного дитя, которое он протягивал, словно вручал дар, и я не мог тогда удержаться и не упустить короткий намек на правду в виде изгиба правого уголка губ, мрачной полуулыбки: «Я знаю, что ты такое», – на что он ответил своей мешковатой полуулыбкой, и, несомненно, все присутствующие сочли это сыновней благодарностью за мои улыбку и благословение, которое я будто бы… теперь вы понимаете, почему я гнушался им? Предельное оскорбление? Что он один знал мое сердце, знал правду, которую я таил от любимых, от которой я умер внутри? Страшный разряд напряжения, моя ненависть к нему и его беспечная радость из-за моей тайной боли колебалась между нами и искажала самый воздух любого пространства, где мы были вдвоем, со времен, скажем, его конфирмации, отрочества, когда он перестал кашлять и залоснился. Хотя все становилось только хуже, пока он рос и набирался сил, и все больше и больше мир сдавался перед… покорялся.

[ПАУЗА.]

ОТЕЦ: Но столь редко оставляла она нас в комнате вдвоем. Его мать. Неохотно. Убежден, она не знала, почему. Какое-то инстинктивное беспокойство, интуиция. Она верила, что он и я любим друг друга так же натянуто и неестественно, как все отцы и сыновья, и вот почему мы так мало общаемся друг с другом. Она верила, что любовь бессловесная и такая сильная, что нам обоим неловко. Нежно корила меня в постели за то, что звала «неловкостью» с мальчиком. Она редко покидала комнату, верила, что служит каким-то проводником между нами, цепью под напряжением. Даже когда я его обучал… обучал сложению, она изобретала предлоги сесть за стол, чтобы… она чувствовала, что должна защищать нас обоих. Это разбивало… о… разбивало мне… о о черт боже прошу позвоните…

[ПАУЗА из-за удаления техником илеостомического

мешка и кожного барьера; ОТЕЦ испускает пищеварительные газы; дренаж катетером отечных астиц; умеренное диспноэ; медсестра отмечает переутомление и рекомендует сокращение визита; спышка гнева ОТЦА в адрес медсестры, техника, старшей медсестры отделения.]