Короткий миг удачи(Повести, рассказы)

— Что, жаловалась уже? — быстро спросил он, держа руку Павла в своей сухой, цепкой ладони. Подмигнул. — Ничего, вот женюсь, я ей все припомню.

Стешка независимо фыркнула:

— Жени-их нашелся!

— Вот подожди, подожди…

— Да ну тебя, в самом деле! — неизвестно почему рассердилась Стешка.

Василий был сконфужен, он попытался свернуть все дело к шутке. Он чуть приобнял ее и, подмигнув Павлу, пропел:

Ох, милка моя,
До чего сердишься
И до меня животом
Не повернешься?

— Дурак! — окончательно вышла из себя Стешка и, вырвавшись, убежала. Для приличия Василий постоял еще с полминуты, спросил о чем-то незначительном.

— Ну ладно, иди, иди, — сказал Павел. — А то не найдешь.

— Никуда не денется, — Василий постучал носком ботинка, пощурился на небо. — Ну, пойду. А то вон и твоя подкрадывается.

Обернувшись, Павел увидел Пелагею, нерешительно подходившую к забору. Василий пошел.

— Ты не едешь завтра в город? — окликнул его Павел.

— А что?

— Да хоть газет бы, что ли, привез. Совсем заплесневели.

— Ладно, привезу, — торопился уйти Василий.

— Не забудь смотри!

Павел чувствовал молчаливое присутствие Пелагеи за спиной и не оборачивался. Она постояла, постояла и не выдержала.

— Павлик, а Павлик… — Мокрые, отсыревшие щеки ее дрожали просительно. — Павлик, ведь не ел же еще сегодня!

— Да как не ел!.. — Он в сердцах махнул рукой и пошел в избу. Позади послышалось тоскливое причитанье:

— И каки-таки эти газеты только сдались! Сгорели бы они к язве поганой.

В комнате, не зажигая света, он одетый плюхнулся в постель. Пелагеи не было.

— Да-а, дела, — вслух произнес он. Что-то действительно не ладилось у них в последнее время. «Чудная — газеты клянет…» Или он сам в чем виноват? Но в чем? Ну, поехал на рыбалку. Ну… Да, собственно, и все. Он полежал, подумал — и жалко стало горюху Пелагею. Ведь тоже — и бабе хочется ласкового словечка. А он последнее время сыч сычом. С этим погребом еще связался! «Эхма», — закряхтел Павел, чувствуя, что хоть и жалко ему Пелагею, но что-то оборвалось у него в эти дни, а что — не знал. Или это Арефьич, козлиная борода, мерещится вечно?.. Да нет, при чем здесь Арефьич!

От путаницы мыслей Павел ожесточенно плюнул и пошел во двор. Пелагея сидела на крыльце, несчастно опустив плечи. У Павла дрогнуло в груди.

— Поля, — присел он рядом с ней; она подалась, уткнулась ему в плечо, — ну, хватит. Хватит, хватит, — гладил он ее вздрагивающие плечи. — Ну, давай уедем отсюда! Бросим все к чертовой матери и уедем. Все эти погреба, сарайчики… эти кадушки. Ведь пропадем мы тут около них!

— Чего ты мелешь, чего ты мелешь, Павлик? — повернула она пустое мокроглазое лицо. — Ить шутка сказать… На что менять-то? Тут тебе, слава богу, ни забот, ни хлопот.

— Да черт с ней, с этой заботой! — Павел отпустил ее плечи, и Пелагея выпрямилась, принялась сморкаться, хлюпать носом. — Заботы! Тут без этих забот пропасть можно. Хоть о чем-то думать надо или нет?

— Давай, давай, — слезливо кивала Пелагея. — Я тут жилы последние тянула, а ты — бросай все, отдавай кому попало.

— Да пусть берут все — с корнем, с землей!

— Ты-то что будешь делать! — с надрывом выкрикнула она. — Куда денешься? Опять в эту погибель? Газеты эти все, чтоб им сгореть! У тебя же грудя слабые, Павлик! Чего тебя туда тянет?

— А, к черту все! — Он вскочил и побежал в огород. Пелагея только согнулась горестнее, неутешней.

Павел походил, поостыл, вернулся. Пелагея сидела все в той же позе.

— Ну, ладно, ладно, — хмуро и чуточку просительно сказал он. — Никуда я не поеду. Чего выть?

Она дернулась к нему, преданно схватила его руку и, целуя ее, припадала к ней мокрой щекой, лбом, прижимала к груди.

— Павлик, — вот ей-богу! — душу выложу за тебя. Сгорю вся, чтоб только… — она забилась в сухих рыданиях, — чтоб только… ты… чтоб ты…

— Ну ладно, Поля, ладно, — растроганно гладил он ее по горячей безропотной спине. — Не нужно, слышишь, не нужно.

Пелагея руками, кофточкой утирала лицо.

— Павлик, ты думаешь что — и мне счастья неохота? Или я не заслужила его? Ведь всю жизнь вот этими руками… Разве мало…

— Да заслужила, заслужила, — утешал Павел, хмуро думая о том, что нет, не в его силах оторвать Пелагею от векового, в плоти и крови заложенного благополучия — чудилось оно ей за высокими изгородями, в подвалах и погребах, в окованных сундуках. Сердцем срослась с этим…

— Так куда же от добра убегать? Счастье, его что — на дороге ловят, что ли?

— А кто его знает, — вздохнул Павел, — где оно? Может, и там. А может… Хотя нет, здесь его не словишь.

Она притихла, но руку его все не выпускала, прижимала к груди.

— Только… останься, Павлик. Подумай сам, — у нее опять задергалось лицо. — Сам посуди — ну что я тут…

Он поморщился и осторожно потянул руку.

— Ладно, ладно, договорились же. Останемся. Тут будем околевать! — последнее вырвалось неожиданно, против воли, и Павел почувствовал, как вздрогнула и обмякла Пелагея, — поняла. Он упрекнул себя — надо было бы уж как-то держаться. Хотя как тут…