Короткое письмо к долгому прощанию

Там по контрасту с недавним шумом на меня навалилась неправдоподобная, какая бывает только в снах, тишина. Я с трудом поборол искушение себя ущипнуть. На каждом шагу хотелось оглянуться — вдруг из-за этой хижины, крытой листовым железом, выскочит двойник и кинется вдогонку! У меня нет права представлять собственную персону, я присвоил это представительство обманом — и вот он вернулся, дабы восстановить справедливость. Из чёрной железной трубы, выведенной от камина через окно, пыхнуло сажей; собака поползла на брюхе за угол дома. Я всего лишь мошенник, самозванец, нагло водворившийся на чужом месте. Куда бежать? Я у всех на виду, явно лишний; во что-то я впутался, в чём-то проштрафился и сейчас буду изобличён на месте. Правда, ещё не поздно спастись, одним прыжком. Но я не двигаюсь, только крепче стиснул кулаки и уповаю на последнее маскировочное сродство: на соломенную шляпу. Это чувство изобличённого самозванства было, впрочем, столь мгновенным, что уже вскоре показалось сущей блажью. Но немного погодя мне вспомнилось, как в детстве и мечтал иметь двойника, точно такого же мальчика, как я, и мои теперешний ужас при одной мысли о двойнике я снова посчитал добрым предзнаменованием. От представления, что кто то ещё может быть точно таким же, как я, меня теперь просто мутит, только и всего. Вид человека с моими движениями я бы воспринял сейчас как непотребство. Даже очертания собственной тени кажутся мне непристойностью. Страшно подумать: второе точно такое же тело, ещё одна такая же физиономия! От отвращения я даже несколько шагов пробежал.

Однако у меня не было ни малейшего желания повстречаться я с кем-то другим. Меня вполне устраивало просто расхаживать по улице, заглядывая в индейские хижины. Никто не заговаривал со мной. Я даже ступил на порог одной из хижин, там сидела старуха, в зубах трубка, на коленях початок кукурузы; старуха даже не удивилась, только улыбнулась. Несмотря на летний зной, в плите вовсю пылает огонь, в раковине стоиками сложены оловянные миски, и струйка воды бесшумно стекает на них из крана. Бесхитростное это зрелище подействовало успокоительно, вытеснив ощущение раздвоенности. Двигаясь дальше, я увидел в другой двери метёлку для пыли — она появилась на длинной палке и тут же исчезла. В окне следующего дома я заметил белокурый парик — его встряхнули и снова положили на место. Я смотрел на всё это с крайним почтением — вот так же в своё время я разглядывал изображения святых и другие предметы в церкви. Неужто это чувство странного благоговения всё ещё свидетельствует только об одном: что мне доступно созерцать лишь предметы, но не людей? Неужто со мной всё по-прежнему? Я топнул ногой. Ребячество! Со смешанным чувством умиротворения и беспомощности подходил я к воротам миссии.

В церкви я снял тёмные очки и соломенную шляпу. День клонился к вечеру, уже читали розарий.[46] В паузах молитвы было слышно, как ветер швыряет песок в церковную дверь. Несколько женщин стояли в очереди к исповедальне. Я взглянул на алтарь — и тут же в моей памяти перед ним промелькнула ласточка. Снова меня завораживало созерцание. Религия давно претит мне, но я вдруг ощутил тоску по сопричастности. Невыносимо оставаться одному, наедине с собой. Должна быть близость к кому-то ещё, и не случайная, не личная, не та, что, сведя однажды, потом держит в тисках притворной и приневоленной любви, а совсем другая — чувство необходимой и безличной сопричастности. Почему я никогда не испытывал к Юдит того бестревожного душевного тепла, какое согревало меня сейчас при виде этого церковного свода пли этих капель воска на каменном полу? Ужасно, когда не с кем разделить такое чувство. Вот и держишь его при себе. И стоишь, всё глубже погружаясь в созерцание одних только предметов и внешних действий. В тупом благоговении.

Я вышел из церкви; в лицо мне брызнули капли воды с дождевальной установки на газоне. Я направился к кладбищу и там присел на основание массивного испанского надгробия. В глазах рябит. Я спрятал лицо в ладони. Вдруг мне показалось, что мозг тягуче перекатился в голове и, шмякнувшись, упёрся в лоб изнутри. В этот миг зазвонили вечерние колокола, я поднял глаза. Из тени церкви выпорхнула птица, на фоне неба её белёсое брюшко отчётливо высветилось. С каждым ударом колоколов контуры церковных башен зыбко сдвигались со своих мест, потом скачком возвращались обратно. Где-то я уже видел всё это! Затравленно вобрав голову в плечи, я исподтишка наблюдал за перемещениями церковных башен и напряжённо вслушивался в себя, стараясь ухватить ускользающее воспоминание. Воспоминание маячило совсем рядом, но, едва я приближался к нему, память испуганно отпрядала назад. Всё вокруг сразу опротивело мне — и эта церковь, и я сам. Довольно с меня, решил я и не глядя пошёл прочь.