Короткометражные чувства

Лист седьмой Locus minores resistentia

Hennessy X.O. — the one & the only original — и есть ее/ его Locus minores resistentia. [45]А также Martell и вина Антинори — Eignanello, ex.me. For example. Ну и Santa Cristina, конечно.

Он/а выпил/а тогда изрядно; машину пришлось оставить и добираться до среды обитания, именуемой домом, на презренном М. «ЗАПРЕЩАЕТСЯ, — прочитал/а он/а ПРАВИЛА, — создавать ситуации, мешающие движению пассажиропотока».

— Есть такой известный поэт NN. Его знают все, кроме тебя и меня, — прошелестело, мелькнуло и выскользнуло: поташнивало, однако не настолько, чтоб.

Никогда не поздно обменяться пощечинами. Ни-ког-да. Что такое пощечина?Что такое никогда?А пить, пожалуй, лучше меньше: меньше — да лучше! Не то худо совсем будет, и хватит тут Веничку цитировать, хватит! Ангелы, Кремль, Курский вокзал… Черт.

Он/а не понимал/а почему всё именно так, а не иначе, почему люди такие злющие и тупые, красивых лиц — ни одного, и только запах бомжей на Комсомольской вместо сандала и мирры. Он/а снова поднял/а голову и прочитал/ а: «ЗАПРЕЩАЕТСЯ, — опять поташнивало, — создавать ситуации, мешающие движению пассажиропотока».

Он/а сплюнул/а и сел/а на освободившееся место. Нет-нет, определенно надо меньше пить; интересно, машина до утра достоит? Хорошая машина, новая… Необъезженная кобылка, красавица! Если у крадут… И зачем только люди пьют? Зачем он/а столько пьет? Да что, черт возьми, вообще происходит? Никогда не поздно обменяться пощечинами… Почему он/а всегда создает неудобства и мешает движению пассажиропотока? Само это слово — пассажиропоток— въедалось в нос нафталинной экономностью экс-совьетиков и навевало убийственную тоску. Он/а закрыл/а глаза и представил/а себе: море. Море!! Вот он/а плывет, и стайки разноцветных рыб, скользящих между кораллами… «Что делать, если жизнь поворачивается к тебе жопой?» — и рыбок как не бывало. — «Сделать так, чтоб та тебя не обгадила» — «Может, тебя подредактировать?» — «Как хочешь» — «А ты?» — «Хочу сверху».

Опять замутило. Он/а с трудом соображал/а и мечтал/а только об одном — добраться до среды обитания, именуемой домом. На М это оказывалось быстрее, чем на машине, но вот раздражение, которое вызывал пипл… Этоможно было сравнить только с запахом из пепельницы, найденной ранним похмельным утром on Monday. Пипл входил и выходил, шумел и закрывался газетенками с книжонками, ржал аки коник и ковырял в носу аки чел, кричал, внимательно читал по складам НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ и тут же прислонялся —…да много чего! Чтобы случайно не подраться с кем-нибудь из «внешних раздражителей», он/а начала вспоминать: Эвтерпа — покровительница музыки и поэзии, так, хор-рошо, Мельпомена — трагедии, оч-чень хор-рошо, Талия — комедии, Клио — истории, зер гут, кто там еще? Кто там, черт возьми, еще?! Но ещене получалось: на Преображенке нужно было вставать и создавать ситуацию, мешающую движению пассажиропотока — иначе не выйти. Пассажиропоток же, наливаясь свинцовой своей тяжестью, сливал в спертый воздух грязные испарения, будто те — помои, и ныл, и переступал, и толкался, и ругался, и спешил, и плакал, и боялся ментов, и прогибался, и ненавидел, и торопился, и страдал, и хотел денег… — в общем, жил своей каждодневной жизнькой, от которой он/а успел/а отвыкнуть, так и не привыкнув несмотря на долгие годы тренировки. Он/а ведь был/а уже вне контекста, а тут… надо ж так оголить свою несчастную ахиллеску! Тут-то в нее Змий и вцепился, и наддал… «…Я по асфальту шагаю… — неслось из наушников то ли мальчика, то ли девочки, — с тем, кого сберечь не смогу…»— он/а проводил/а — ту? того? — долгим ничего не значащим взглядом и уже на улице подумал/а об улыбке сортира.

Большая Черкизовская выглядела особенно неприглядно. Там и так-то никогда не было хоть сколько-нибудь уютно, но сейчас убогие хрущобы казались совсем уж юродивыми, и крики местных недавнополовозрелых, смолящих на лавочках, вызывали у него/нее брезгливость.

Он/а открыл/а дверь и с трудом — вертолеты! — дойдя до кровати, рухнул/а. При видении Hennessy Х. О. затошнило; вскоре он/а уснула/а.

Потом кто-то долго и настойчиво звонил, но он/а не мог/ла и не хотел/а снимать трубку: за окном-то шел снег, с портрета-то щурился Уайльд, попугай-то предавался соблазнам обсценной лексики на трех языках, а тусклый луч солнца нагло пробивался через мутное стекло — снова не помыл/а стекла! — и страх похмельного депрессьона, и неспешный подлинный томик Кундеры на полу, и совершенно четкое осознание того, что он/а совершенно, абсолютно, удивительно классно одинок/а, ура, да здравствует, даешь, слава… (в скобках).