Короткометражные чувства

Тогда Гусеница решила уйти. Но в том-то все и дело, что в подполье не было листьев, а до неба она не могла долететь по причине отсутствия крыльев!.. Так и маялась между Небом и Землей, восхищенно поглядывая на стрекоз, бабочек и птиц, да искала свой гусеничный смысл — о, нет, не жизни! — хотя бы существования.

Одиночество принесло ей некую трезвость восприятия и закалило нежную кожицу. Гусеница росла, хорошела — на свой гусеничный взгляд, — пока не почувствовала, что очень устала. Да так, что уже ползет-то еле-еле! Пресытившись же поисками чуда и осознав, что чуда не будет, она внезапно очнулась, подняв глаза вверх: ее с удивлением рассматривала высокая пятнистая сущность.

— Кто ты? — спросила Гусеница.

— Что-что? — переспросил Жираф: ведь у него была такая длинная шея и только потом — на са-амом верху! — голова, поэтому смысл сказанного не всегда доходил.

— Кто ты? — снова крикнула Гусеница.

— Ты? — удивился Жираф.

— Да не «я», а «ты» — кто? — еще громче крикнула Гусеница.

— Что — «то»? — поднял брови Жираф и, не услышав вздоха Гусеницы, сказал: — Интересно, как тебе удалось стать белой? Ведь ты так долго жила в саду под лестницей!

— Какая разница! Я теперь знаю одну человеческую сказку! — гордо заявила Гусеница.

— Какую маску? — опять не понял Жираф.

— Ну, ты даешь! — Гусеница расстроилась.

Гордое красивое животное, даже силясь, не могло понять ее! В чем-то ее самолюбие оказалось задетым; но, в общем, ей было уже все равно — во всяком случае, она сама так себя успокаивала.

— Будь здоров! — сказала она Жирафу.

— С каких дворов? — переспросил тот, но Гусеница уже отправилась во Свояси, где и заснула, а проснувшись, поняла, что влюбилась в длинношеего.

Утром она снова поползла на поляну, где Жираф с наслаждением стоял, впитывая солнечные лучи.

— Как дела? — спросил он, а Гусеница поняла, что до Жирафа долетают лишь последние слоги, и крикнула:

— Хорошо!

— Ты читала ОШО? — спросил Жираф.

Вместо ответа Гусеница попыталась заглянуть ему в глаза, но они были так далеко, так высоко! Гусеница долго подбирала слова, чтобы их окончания дошли до Жирафа — сначала это оказалось непросто, но потом… потом Жирафа даже тронуло ее явление, ведь до него никто и никогда не пытался достучаться!

Гусеница приобрела этимологический словарь и, копаясь в происхождении чудодейственных слов, заново научилась говорить, выучив одному Жирафу понятный язык. Теперь до Жирафа доходило значительно больше, но, конечно же, не все, не все…

— Что такое безмятежность? — спросила его однажды Гусеница.

— Это когда ничего не хочется, — ответил Жираф и, подумав, добавил: — Кроме Солнца.

Гусенице же было далеко до желания одного лишь Солнца; ее маленький мозг жгло другое, совсем другое! Она любовалась оранжевой бабочкой, уже несколько дней кружащейся над жильем какого-то отшельника.

— Ты бы смог полюбить Ее? — удивила она Жирафа вопросом.

— Я могу любить только Солнце, — покачал головой Жираф. — Иначе моя шея станет короче, и…

— Но зачем тебе такая длинная?! — почти возмутилась Гусеница.

— Так легче дотянуться до Неба! — улыбнулся Жираф, втянув ноздрями воздух.

— А… — пропела Гусеница и поползла к себе.

Она думала, думала, думала… Очень долго думала, пока, наконец, не заметила, как пошел снег. Жираф же стоял на поляне, жадно вбирая в себя последние лучики.

Гусеница крикнула:

— Ты до сих пор хочешь на Солнце?

Жираф молчал; глаза его не выражали ничего, кроме печали.

— Но если тебе хочется Солнца, значит, ты не безмятежен! — снова крикнула она.

Жираф оглянулся, но никого не заметил — ведь Гусеница оказалась одного цвета со снегом! Ах, как хотелось ей в тот момент засиять хотя бы одним радужным оттенком!

Но белые хлопья засыпали ее, а до Жирафа снова не доходило, что она умирала.

Наклонившись, Жираф заметил на земле темно-красный комочек. Он ткнулся в него мордой, ощутил привкус крови, а поняв, что комочек — живой, лизнул тот языком.

В коконе, сплетенном из собственного тела, спала бывшая Гусеница: Жираф отнес спящую к дереву и, спрятав между трещинами коры, оставил.

Весной Жираф увидел Бабочку. Она кружилась над его мордой — такая нежная и красивая, что он даже опешил, устыдившись своей «грубости»; пятна же на собственной шкуре показались ему пятнами на Солнце… А Бабочка летала над ним, становясь то черной, то зеленой, то дымчато-розовой. У Жирафа сильно забилось сердце, и он закричал:

— Расскажи! Расскажи, как тебе это удалось! Почему я не видел тебя такой раньше?! Откуда ты?!

Но Бабочка молчала, и лишь слишком быстрое трепетание крыльев говорило о том, что она понимает Жирафа.

А тот все кричал:

— Расскажи мне о Солнце! Расскажи! Я не окончательно безмятежен, раз люблю Солнце, Гусеница не наврала!

Бабочка присела на переносицу Жирафа, а потом устремилась вдруг в Небо: долетев до самой горячей звезды и смертельно обгорев, с катастрофической скоростью приближалась она к Земле.

Жираф бил копытами, а увидев обугленную, забыл свое имя — и лишь что-то невесомое не дало ему выругаться.

Лист четырнадцатый Эталонный постмодернизм