Короткометражные чувства

И вот я снова вспоминаю «отца Андрея»; когда-то — много счастливых лет назад — самого, наверное, сумасшедшего человека двух столиц. В него влюблялись все: девочки и мальчики, бабушки и примерные мамаши с колясками, собаки и голуби… Я же, разобранный и разломанный, не реагировал ни на кого: ампутация чувства к Кэт как будто выключила меня из того, что называют «полноценной жизнью». Впрочем, «неполноценным» я себя нисколько не ощущал — просто ничего не хотелось; так бывает, знаете ли. И — все чаще в голову приходила гениальная эйнштейновская фраза… помните? Морскую болезнь вызывает не море, а люди: меня и правда потрясывало периодически от их навязчивого многословия, и не только — впрочем, об этом совсем уж скучно. Если же говорить «о дамах», то их заходы в набившие оскомину «горящие избы» вкупе с феминистскими нотками привлекали мало, поэтому я только и делал, что писал сценарии, переписывал, резал, еще писал, и еще резал… В общем, вел достаточно замкнутый — не считая работы — образ жизни, вызывая недоумение друзей, знавших меня раньше: до и с Кэт.

Когда же мы познакомились с А. — питерским режиссером и впоследствии — уже в 90-е — продюсером, которому приглянулся мой сценарий о телезакулисье — злой такой «социальный» сценарий, жесткий (на тот момент времени, конечно), — я и понятия не имел, к чему могут вообще привести съемки.

Он был старше, носил бороду и черные шелковые рубашки: в глаза бросались запонки самых немыслимых форм и расцветок, но, в общем-то, в остальном пижоном А. не был. Об ориентации же его никто особо не знал, за исключением друзей — мы познакомились позже: славные киношные ребята, прикрывающиеся женами или подругами, которые, впрочем, так же прикрывались ими — девочки были еще те. Они не задавали лишних вопросов и упархивали с улыбкой, словно тонкокрылые насекомые — странно, что не через форточку; они пахли собой, алкоголем и дорогим парфюмом — впрочем, как и А. в тот поздний вечер, когда съемки закончились за полночь и все решили наконец-то расслабиться. «Кларет — вино для юнцов, порто — для мужчин, но тот, кто стремится стать героем, должен пить бренди!»[29] — А. заговорщически подмигнул мне, доставая из бара пузатую бутылку. Не знаю, что там во мне тогда перемкнуло — то ли от усталости, то ли от опустошенности, черт его знает — только совершенно внезапно я поймал себя на мысли, как сказали бы, от лукавого: «Вот это глаза… В таких утонешь — не заметишь!». Обыкновенно фразы такие применительны к женскому полу, и я растерялся; А. же, приметив эту мою растерянность, ничем себя не выдал: о, то слишком тонко для «грубого мужского секса», как называют его те, кто ничего в нем не смыслит.

Несколько раз мы «дублировали» таким образом «джонсоновские бренди», а потом случилось то, что случилось, и слова любви, слетевшие с его мужественных губ, были обращены ко мне, и ни к кому другому. «Ты, конечно, можешь сейчас же уехать, но я подумал — ведь хуже не будет, хуже ведь не бывает… Гарри, ты чувствовал когда-нибудь мужчину?»

…

У Гарри о ту пору мужчин не было, и «он» не знал, как реагировать. «Его» безумно тянуло к этому человеку — от него шел такой изнурительный аромат свободы — да-да, именно изнурительный аромат свободы, — что крыша по-настоящему плыла.

Однако в тот вечер «Гарри» стало не по себе: «он» отвел глаза и промолчал. И каково же было «его» удивление, когда «он» увидел А. — самого А.! — стоящего перед ним на коленях! Но даже в такой позе А. не казался плебеем — напротив: царская «стойка». Гордая. Удивительная.

— Постельные сцены в тексте отсутствуют? — нетерпеливо любопытствует любезный читатель и, испугавшись собственных крамольностей, тут же прячется за спину Гарри, продолжающего как ни в чем не бывало: «Он был богат. Я, в общем-то, тоже не беден, но если б не деньги, которые А. удивительным образом умел доставать буквально „из-под земли“, большая часть всех этих фильмов никогда не увидела бы свет. Впрочем, я никогда не обольщался: Бунюэля или Бергмана из меня так и не вышло — да фигуры такого масштаба здесь и сейчас и невозможны: авторское кино, в сущности, удел избранных. А в стране, где живет Плохиш Гарри Друбич, навсегда избраны „кухаркины дети“».

Софка слушала меня, подперев голову рукой; глаза ее готовились брызнуть Ниагарой. Налив еще сто, она все-таки разревелась:

— А как же секс? Наверное, это так мучительно… Одной любовью разве сыт будешь? — она подхватила вилкой колечко лука и проглотила вместе со слезой. — Не представляю, как можно любить на расстоянии так долго! Бедные мои мальчики…

И тут я рассмеялся, а Софка, кажется, обиделась: впрочем, скоро пятница, вечер. Ничего, кроме этого, ничего не имеет смысла.

Восьмая нота. Mozart

— Ялос, Ялос! — услышала Мария и обернулась. — Ялос!

Человек в белом напудренном парике, одетый по европейской моде восемнадцатого века, шел по Набережной и, размахивая руками, говорил сам с собой.

— Ялос! — человек приблизился к Марии, а поравнявшись, пошел дальше. — Ялос!