Коротков

— Наверху (он выразительно указал пальцем на потолок) это не понравится. — Вздохнул и добавил: — Посылать записку не будем. Но вы (он обвел обоих многозначительным взглядом) делайте все, что считаете необходимым…

Федотов и Райхман намек поняли и приступили к выполнению намеченных мер.

…Вот уже несколько недель Коротков спал, должно быть, не более пяти часов в сутки. Некогда было даже пыль в комнате стереть. Выходить на контакты приходилось каждодневно, а то и дважды в день. Даты и часы встреч теперь уже, как правило, назначал не он, а его соратники «по ту сторону»: они тоже были загружены своими служебными обязанностями, выкраивать время для свиданий с ним становилось все труднее и труднее. Выход же в город для Короткова, помимо всего прочего, означал и необходимость, как говорят женщины, «выглядеть».

Если проще, Коротков должен быть в любое время дня гладко выбрит, костюм его — пускай не броский, аккуратно отутюжен, воротничок рубашки не заношен, ботинки начищены, из наружного кармана пиджака не должна по российской манере торчать расческа. Немец, тем более столичный житель, всегда обратит внимание на неряшливого человека и, следовательно, запомнит его. Тем более, если этот человек не жалкий старик, которому многое простительно, не инвалид, но пышущий здоровьем, рослый молодой мужчина, к тому же привлекательной внешности. На Короткова и так слишком часто заглядывались женщины…

Что с ним станет, если завтра война? Интернирование… Это в лучшем случае. В былые времена, когда начинались войны, особых проблем с дипломатами не возникало. Через третьи страны персоналы посольств воюющих между собой держав возвращались на родину. Здание посольства брало под свою опеку дипломатическое представительство какой-либо нейтральной страны. Но от властей нацистской Германии всего можно было ожидать.

Почему посол не отправил домой хотя бы семьи дипломатов? (Правда, Амаяк Кобулов, не спрашивая на то ни у кого особого разрешения, отослал в СССР свою…) Почему Деканозов не отдал распоряжения спешно покинуть Германию хотя бы части советских специалистов из разных ведомств, находящихся здесь в служебных командировках? А также экипажам наших торговых судов срочно выйти в море? (Именно так поступили капитаны немецких судов в советских портах!) На этих людей дипломатический иммунитет не распространялся. Нацистские власти могли поступить с ними, как заблагорассудится.

Ответ всегда был один, раздраженный: «Не подымайте панику! Это может натолкнуть немцев на провокацию! Занимайтесь своим делом!»

Коротков и занимался… Он знал, что большая часть архива резидентуры все же отправлена в Москву — заботами не Амаяка, но по приказу Фитина, разумеется, согласованному с наркомом. Кое-что из заведомо уже ненужных, но опасных документов пропущено через бумагорезку и сожжено. То, что осталось, надежно охраняется в особых помещениях у шифровальщиков. В случае налета на посольство или торгпредство эти помещения вполне способны выдержать несколько часов осады, за это время сотрудники успеют сжечь оставшиеся бумаги и вывести из строя оборудование. Старожилы разведки и дипломатии рассказывали, что в двадцатые годы в разных странах полиция не раз совершала налеты на советские представительства. Бывало, что захватывали секретные документы. Потом наши учли горький опыт, научились, как вести себя в подобных ситуациях.

Коротков давно уже приготовился к худшему. Просмотрел все вещи в своей комнате, бумаги, предметы, что обычно носил в карманах или портфеле. Не оставил ничего не только секретного или компрометирующего, но и просто лишнего.

В субботу 21 июня на Унтер-ден-Линден поступила телеграмма-молния из Москвы. Послу предписывалось немедленно передать правительству Германии важное заявление.

Бережкову поручили связаться с германским МИДом и просить срочную аудиенцию у Риббентропа. Дежурный по секретариату ответил, что министра нет в городе. Отсутствовал и статс-секретарь Вайцзеккер. Бережков звонил в министерство каждые пятнадцать минут. Лишь около полудня трубку поднял директор политического отдела Верман. Чтобы подтвердить, что никого из руководителей министерства в здании на Вильгельмштрассе нет. Сослался на какое-то совещание у Гитлера, предложил оставить заявление ему, а он, дескать, передаст министру, когда тот появится.

Далее последовало несколько международных звонков: Москва теребила, настойчиво выясняя, почему до сих пор важное правительственное заявление не передано по назначению.

В час ночи, уже 22 июня, поступила еще одна депеша с Кузнецкого моста[100]. В ней сообщалось, что днем нарком иностранных дел Молотов принял посла Германии Шуленбурга и пытался выяснить у него, в чем заключается недовольство Германии в отношении СССР. Граф Вернер фон дер Шуленбург, один из самых порядочных людей в германской дипломатии, скованный жесткими инструкциями своего правительства, ничего путного ответить не мог. Он все знал, все понимал и предчувствовал трагедию, которая вот-вот должна была обрушиться на народы не только Советского Союза, но и Германии.