Корпус 38

— О-ля-ля! Да ты эгоцентрист! И это только потому, что ты написал несколько статей о преступниках и психах и считаешь себя работягой, да к тому же глашатаем смерти. Вы только послушайте его!

— А это, что это такое? — говорит он, показывая на свой шрам на шее.

— Утренний порез бритвой, сделал, еще не протрезвев, — пожимает плечами она.

— Если, конечно, не принимать во внимание, что я не был пьян и бритву держал не я. Иди сюда, — говорит он, хватая ее простыню, а Кокелико ускользает, в простыне, как волчок, и бежит в ванную.

— Не трогай меня, ненормальный!

— Как ты собираешься жить?

— Буду продавать свое тело.

— Ну, никогда не поздно.

— Послушай, невежа! Ты вдоволь им попользовался, моим телом. Еще одно такое высказывание, и я так тебя выпорю, что твоя задница станет красной, как светофор.

— Кокелико?

— Да? — спрашивает она, расчесывая волосы перед зеркалом.

— Нужно поговорить.

— О! Значит, у тебя неприятности, — говорит она, садясь на кровать.

Он выпрямляется. Садится прямо и натягивает простыню до пояса. Смотрит ей прямо в глаза.

— Ты сможешь позаботиться о Грегуаре, если со мной что-то случится?

— Что ты такое говоришь? Значит, у тебя действительно неприятности.

Она знает, что он не шутит.

— Я могу на тебя рассчитывать?

— Ну конечно! Но что, разве у тебя больше никого нет? Я хочу сказать — надежнее. В конце концов, ты же знаешь…

— Я могу на тебя рассчитывать? — настаивает он, выделяя каждый слог.

— Я тебе обещаю, — говорит она вдруг очень серьезно.

— Ты же знаешь, у него никого нет, кроме меня. Его мать сволочь — я думаю, ты это уже поняла… Есть тетка, но она дура, и я знаю, что он очень тебя любит. И я нисколько не рассчитываю на твою материальную помощь… Если со мной что-то случится, тебе не придется заботиться о деньгах. Я все предусмотрел. Страховка на случай смерти и завещание у нотариуса. Я хочу, чтобы у него было немного любви, у бедного мальчишки. Сиделки, которые за ним ухаживают, славные, но это не то. С тобой, по крайней мере…

— Но в чем дело?

Все еще в кровати, словно тяжелобольной, которого пришли навестить, Мюллер смотрит на женщину, еще такую молодую, сидящую у его изголовья.

— Я могу доверить тебе тайну?

— Это самое малое, что ты можешь сделать после того, о чем ты попросил. Ты знаешь, я не из тех, кто дает легкомысленные обещания.

Он улыбается:

— Ты права. — Затем, после нескольких секунд колебания, будто сделав вздох перед погружением: — Уже годы я преследую призрак большого хищника. Тщательное расследование. Сейчас ситуация проясняется. Я уже близок к тому, чтобы объявить имя этого типа… Ну вот, ты знаешь достаточно… Но я попросил тебя об этом из суеверия, на всякий случай. Я думаю о малыше, ты знаешь. Если вдруг что-то случится. Но это не случится.

— Это и есть твоя тайна? Не впечатляет! Я давно знаю, что ты живешь со своими навязчивыми идеями. Если ты думал сообщить мне что-нибудь новенькое, у тебя ничего не вышло. И если он так опасен, твой приятель, почему ты не предупредишь полицию?

Он смотрит на нее в недоумении, взглядом говоря: да ты абсолютно ничего не смыслишь.

— Чтобы быть первым! Понимаешь?.. Как бы сказать?.. — Эти ощущения, оказывается, не так просто объяснить. — Это как если бы я был влюблен в женщину и пошел предупредить мэра и кюре еще до того, как объяснился ей в любви.

— Да, это у тебя не получится, — смеется она.

— Извини меня. Я слишком долго живу с этой тайной. Для меня все уже так очевидно, что я, наверное, невнятно объясняю. И потом, я не говорю тебе слишком много, чтобы не подвергать тебя опасности.

— Нечего сказать, доверие! И это ты называешь доверием, — говорит она, поднимая глаза к небу.

— Ты не понимаешь… Эта история — мой белый кит.

— Тогда поостерегись, потому что, если я правильно помню, у капитана Ахава[43] ничего не вышло. — Мюллер восхищенно присвистывает. — В любом случае, — говорит она, поднимаясь с кровати и пританцовывая, — я поняла одно: если ты кончишь, как он, мне можно будет ни о чем не беспокоиться!

— Не торопись, цыпленок. Я не капитан Ахав. И мой парень — отнюдь не Моби Дик.

На мгновение взгляд Мюллера погружается в сюжеты полотен Жуи, развешанных по стенам комнаты еще матерью. Сцены сельские и любовные, красавицы XVIII века, достойные Ватто, чьи кружева юбок трепещут при взлете качелей. Среди этих картин его мать испустила дух, и здесь теперь он храпит каждую ночь. Кокелико вернулась в ванную. Он слышит, как она напевает «Таксист Джо»,[44] потом прерывается, чтобы бросить ему, как всегда, не отрываясь от зеркала:

— И потом, хочу тебе напомнить, что в тебе нет ничего от человека действия! Ты, без сомнения, человек, живущий рассудком. Я уверена, что ты его найдешь, твоего приятеля. А когда дойдет до дела? Как ты поступишь?