Корпус 38

Увы, цена такой силе — одиночество, что ощущается все острее. Все эти годы женщины, многочисленные и милые, в конце концов исчезали одна за другой. «Ты недостаточно добр к себе, — говорит он, глядя в зеркало за статуэтками. — Ты бы еще мог кого-то удержать как производитель, но не как пустоцвет».

Последний из Стейнеров. По крайней мере, не так безлико, как звено, затерявшееся посреди цепи. Но столько усилий и страданий — и ради чего? Ради памяти об изгнании и обнищании родителей при возведении железного занавеса, разделившего Европу надвое? Ради памяти о болезни отца и несчастном вдовстве матери? Ради Европы? История перед ним виновата — разорение, изгнание, его карьера во французской полиции. Следовательно, есть более глубокая причина, что вынуждает его умиляться только чужим детям.

И он завидует безмятежному оптимизму многочисленных отцов семейства, отправляющих беззащитных существ в этот мир, который Стейнер сквозь призму своей профессии видит жестоким и безжалостным.

— Могу я вам предложить стаканчик?

Будто ожидая возражений, доктор Ломан дарит ему улыбку, какой он прежде у нее не видел. Стейнер разглядывает ее. Белоснежные зубы, лоб открыт, влажные волосы зачесаны назад. Платье в японском стиле с блестящими пуговицами, с вырезом до ложбинки между грудей, открывает ее икры, изящные и крепкие.

— Сакэ?

— Имеется.

— Пожалуй, лучше скотч. Или бурбон. Со льдом. Мне это необходимо, у меня приступ сентиментальности.

Она смотрит на него, потом бросает взгляд на фотографию своих дочерей, и хочет сказать ему, что для него еще не поздно.

— Посмотрите, какой счастливый виду этих пожилых отцов, которых повсюду видишь.

— Да, смешные.

— Но такие счастливые.

Он идет за ней в кухню. Ей удается заставить его забыть о разбитом носе.

Первые глотки завершают прелюдию. Ее ноги слабеют, в стакане звенят кубики льда, она смотрит на него кошачьими глазами.

Водка помогает ей забыть Данте, Боаров и Мюллера. Он поднимается, садится рядом с ней на край дивана, берет из ее рук стакан и отставляет. Она слегка отстраняется. Он хочет, чтобы она расслабилась. Укладывает ее спиной на диван. Садится за ее головой, кладет руки на ее лицо. Его пальцы мягко движутся по дуге, по спирали, по кругу — она следит за ними с закрытыми глазами. Она не представляла себе, что у него такие чуткие руки, руки, привыкшие к боксерским перчаткам, веслам и рукоятке пистолета. Она не подозревала в нем такой нежности. Она спрашивает себя, где он этому научился, этот драчливый обольститель. Ведь не на задержаниях же, не на допросах, не в ночных засадах. Она расслабляется под его пальцами, которые отваживаются переместиться на ее шею, на затылок и грудь. Она затаивает дыхание, все еще в шоке от вчерашнего нападения. Он останавливается. Потом пальцы перескакивают на позолоченные пуговицы — последнюю линию обороны.

— «Последний дом деревни станет так, как будто он — последний дом земли», — вдруг бормочет она.

И Стейнер подхватывает, не переставая ее раздевать:

— «Дорога потеряется вдали, ныряя то за горку, то в овраг. Дорога — только мостик через тьму, и страшно в полночь выйти одному: две дали подступили с двух сторон. И кто уходит все-таки — тому идти всю ночь, а может, умер он».[50]

Вначале неуверенная, теперь она его поощряет.

Потом она наклоняется к своему стакану и, обнаженная, пьет, прислонившись к дивану, поглядывая на Жозефа Стейнера уголком глаза.

Армия статуэток наблюдает за ней, равно внимательно разглядывает каменными, терракотовыми или стеклянными глазами. И эти божества вызывают у нее смех, в то время как она понимает, что ее ставит в затруднительное положение другой глаз — глаз камеры наблюдения, нацеленный на нее и Стейнера.

Все еще смеясь, она показывает ему камеру в стене и ведет туда, где находится монитор и вся электроника. Она нажимает клавишу, ждет несколько секунд и нажимает другую. Они появляются в своей наготе. Она жмет «сброс».

— Предусмотрительно, да?

— Вы бы хотели сохранить этот фильм? Если человек способен установить камеры слежения у себя дома, он способен на многое. Например, использовать против меня фильм, который я стерла. Комиссар Стейнер, вам бы хотелось сыграть главную роль в таком фильме?

Она снова от него ускользает. Он улыбается, глядя, как она смеется и голышом идет в гостиную, где снова натягивает платье.

— Послушайте, Франсуа Мюллер — вам что-нибудь говорит это имя?

Он находит свои брюки в изножье дивана и натягивает их.

— Смутно. А что?

— Это автор статьи обо мне и Данте, в связи с аквариумом.

— Да?

Он надевает рубашку. У него вид человека, который торопится.

— Вам нечего бояться. Мой муж в отпуске.

Он поднимает на нее глаза. Что-то в ее тоне его беспокоит. Она задела его за живое.

— Почему вы мне вдруг о нем говорите?

— Это был он внизу, когда вы расплачивались за такси. Кажется, не я одна считаю, что Данте невиновен, — продолжает она, довольная тем, что опередила его вопрос.

Он вздыхает:

— Стервятник в поисках информации. Не увлекайтесь такими личностями.

— Он мне сказал, что найден труп с кожей ужа на нем. Кажется, о змеях он хорошо информирован.