Коррида

— У меня нет более причин хранить этот пергамент у себя. Лучше всего будет передать его господину Эспинозе. Таким образом, одним выстрелом я попаду в две цели сразу. Прежде всего, я заручусь поддержкой великого инквизитора и короля. И если у них возникнут подозрения насчет этого заговора, я усыплю их подозрения. Я обретаю безопасность и свободу действий. Затем. Все, что ни предпримет король Филипп, основываясь на этом пергаменте, пойдет на пользу его преемнику. Сам того не подозревая, он станет действовать на благо и во славу моего будущего супруга (потому что Тореро непременно им станет) и, следовательно, на мое собственное благо и ради моей собственной славы.

В голове у нее промелькнула мысль: «Пардальян!.. Что он скажет, узнав, что я передала этот пергамент Эспинозе? Значит, его миссия потерпела провал — ведь он обещал привезти этот пергамент Генриху Наваррскому. Кто знает? Если Эспиноза его обманет, я, быть может, тем самым одновременно избавлюсь от Пардальяна. Он, со своими престранными идеями, может, пожалуй, решить, что не стоит возвращаться во Францию, а лучше погибнуть тут, в Испании».

На ее лице появилась холодная улыбка: «Когда человек, подобный Пардальяну, решает, что он обесчещен и не может смыть свой позор кровью врага, у него остается лишь один выход: смыть его своей собственной кровью. Пардальян вполне способен убить себя!.. Ну что ж, наберемся терпения!..»

Еще минуту она просидела в задумчивости; мысли о шевалье заставили ее вспомнить о сыне, и она прошептала:

— Мирти! Где может быть Мирти? А мой сын, сын Пардальяна? Пора бы заняться поисками моего ребенка.

Решительно тряхнув головой, она заключила:

— Да, все это свершится быстро, независимо от того, ждет ли меня успех или провал. Тогда-то и настанет время разыскивать сына.

Затем она вновь позвонила и отдала приказание явившейся служанке.

Через несколько минут носилки Фаусты остановились перед апартаментами великого инквизитора, размещавшимися в королевском дворце.

Фауста долго беседовала с Эспинозой; в обмен на несколько поставленных ей условий она, не раздумывая, передала ему манифест покойного короля Генриха Валуа, где Филипп II Испанский объявлялся наследником французского престола.

Глава 4 БЕСЕДА ПАРДАЛЬЯНА И ТОРЕРО

Расставшись с Фаустой, Тореро поспешил к трактиру «Башня», где ожидала его та, кого он считал своей невестой, — она оставалась здесь на попечении малышки Хуаны. Шагая по узким извилистым улочкам, все еще заполненным ликующим простонародьем, он на чем свет стоит ругал себя, ибо рассматривал как предательство тот короткий, мимолетный эпизод, когда его увлекла красота Фаусты.

Он шел быстрыми шагами, не обращая внимания на прохожих, которых он толкал, — его внезапно охватило мрачное предчувствие, заставившее его опасаться какого-то несчастья. Ему казалось, что над Жиральдой нависла грозная опасность; он торопился, боясь, что сейчас получит скверное известие о своей любимой.

Странное дело: теперь, когда чары Фаусты более не властвовали над ним, у него возникло четкое ощущение, что вся история его рождения, рассказанная ею, была всего-навсего фантазией, сочиненной принцессой ради какой-то непонятной, загадочной интриги.

Разговор его с Фаустой, ее планы, брак, предложенный ею с таким великолепным презрением к приличиям, и, главное — о, да, главное! — эта обещанная ему испанская корона, эти мечты о грандиозных завоеваниях — все это казалось ему теперь ложным, неправдоподобным, невозможным; он с горечью смеялся над самим собой: как он мог хоть на минуту поверить всему этому, простодушно выслушивая подобные фантастические россказни?

«Разве есть в этом хоть капля правдоподобия? — говорил он себе, торопливо продолжая свой путь. — Это никак не согласуется с тем, что мне известно. Как я мог оказаться таким глупцом и позволить так провести себя? Можно подумать, что эта таинственная, несравненной красоты принцесса наделена сверхъестественной силой, способной помутить рассудок. Я — сын короля? Ну и ну! С ума сойти! Тот славный человек, который воспитал меня и который столько раз доказывал мне свою честность и преданность, всегда уверял меня, что моего отца подвергли пытке по приказу Филиппа — король дошел до того, что, желая удостовериться в надлежащем выполнении своего приказа, захотел сам непременно присутствовать при этом чудовищном спектакле. Король — не отец мне, он просто-напросто не может им быть!»