Коррида

Жиральда подняла глаза — в них читалось отчаяние, которое, казалось, разжалобило бы и камень; она вгляделась в того, кто так грубо и издевательски говорил с ней, и узнала Центуриона. Она почувствовала, что погибла, тем более что вокруг она видела тех самых кавалеров с повадками наемных убийц, что так галантно вытолкнули ее в первые ряды толпы; приведя ее сюда и отдав в руки дона Христофора, эти негодяи, громко смеясь и отпуская грязные шуточки по ее адресу, садились на лошадей, давно застоявшихся тут в ожидании них.

Итак, она оказалась в ловушке, куда ее заманили их с Тореро общие враги; весь ужас ее положения предстал перед ней, и она задалась вопросом, — увы, слишком поздно! — как же могла она быть до такой степени слепой и ничего не заподозрить при виде этих мерзавцев, от которых на целую милю разило преступлением?

Правда, тогда она вся отдалась радости, следя за триумфом своего горячо любимого Сезара, и ей даже в голову не приходило смотреть на окружающих; одному Богу было ведомо, как она жалела об этом сейчас!

И тогда, подобно бедной раненой птичке, которая складывает крылышки и, дрожа, замирает, крепко и грубо сжатая пальцами птицелова, Жиральда, трепеща от отвращения и ужаса, закрыла глаза и лишилась чувств.

Увидев, что она бледна и неподвижна, Центурион все понял, и, глядя на ее безжизненное тело, на ее повисшие, словно плети, руки, он усмехнулся цинично и удовлетворенно:

— Наша красотка потеряла сознание. Тем лучше! Это значительно облегчает мою задачу.

Повелительным голосом он обратился к своим людям:

— Эй, вы, в дорогу!

Придерживая свою драгоценную ношу, он встал во главе отряда; спустя мгновение всадники во весь опор помчались по улице.

Глава 12 ШПАГА ПАРДАЛЬЯНА

Мы уже неоднократно рассказывали, как Бюсси-Леклерк потерпел неудачу в своих многочисленных попытках убить шевалье де Пардальяна. Мы объяснили, вследствие каких внутренних борений и терзаний Бюсси, бывший человеком храбрым, опустился до тех самых действий, которые сам же он мысленно всегда клеймил в выражениях совершенно неистовых — услышь он их от кого-нибудь другого, он бы этого не потерпел и не дал бы своему обидчику спуску.

Когда Бюсси, сопровождаемый тремя приятелями-наемниками, хотел погубить шевалье уже в Севилье, он не смог вынести вида своего заклятого врага, надвигавшегося на него со шпагой в руке. Решив, что его вот-вот обезоружат в очередной раз, он с силой отшвырнул подальше свое оружие — лишь бы не дать его выбить Пардальяну. Голос шевалье, скорее грустный, чем негодующий, голос, говорящий ему — о, величайший стыд! — «Я дарую вам жизнь!», звучал в ушах Бюсси-Леклерка, и, спасаясь от него, он прибежал к себе и дважды повернул ключ в замочной скважине, словно опасаясь, как бы по одному его виду люди не догадались о постигшем его бесчестье. Бретер, одержавший верх в схватках едва ли не со всеми, кто умел в Париже держать шпагу, искренне счел себя обесчещенным в тот день, когда Пардальян, будто играючи, выбил шпагу у него из рук — у него, прежде непобедимого!

Тщетно он пытался взять реванш, обезоружив, в свою очередь, шевалье; он чувствовал, как в нем клокочет ненависть, и в конце концов сказал себе, что только его, Бюсси, смерть или же смерть его врага может смыть это бесчестье. И вследствие непостижимого и по меньшей мере странного рассуждения он, будучи не в силах победить в честном бою, смирился с мыслью о подлом убийстве.

Мы уже видели, чем закончилось его последнее предприятие. Бюсси-Леклерк, разъяренный, плача от стыда и бессильной ярости, метался, словно тигр в клетке, по своей комнате, где он заперся в одиночестве, меряя ее гневными шагами, и никак не мог прийти в себя после своего злоключения и жалкой роли, им сыгранной.

Всю ночь, ту самую ночь, что Пардальян провел в подземелье дома у кипарисов, Бюсси-Леклерк бегал, словно зверь, взад-вперед по комнате, без конца возвращаясь мыслью к своему унизительному поражению и осыпая себя самыми страшными и самыми разнообразными ругательствами.

Когда занялся день, он, наконец, принял решение и произнес его вслух, а вернее сказать, прорычал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:

— Клянусь чревом моей матери! Раз проклятый Пардальян, охраняемый всеми приспешниками ада, коего порождением он, несомненно, является, — раз Пардальян непобедим и неуязвим; раз я, Бюсси-Леклерк, покуда он жив, останусь обесчещенным и даже не наберусь мужества показаться на улице; раз дело обстоит именно так, а не иначе, и я ничего не могу изменить, мне остается лишь один выход, чтобы смыть свой позор: умереть самому! Да-да! Раз этот мерзкий Пардальян, как он говорит, дарует мне жизнь, то мне остается лишь убить себя. И тогда уже никто не сможет насмехаться надо мной.