Корсар

- О, брат мой Тома! Неужели же какая-то мавританка, заведомо проклятая, не дает тебе ныне послушаться голоса чести и подвергает, таким образом, великой опасности твою душу?

Но Тома снова уставился в землю и не ответил на это ни слова.

Они шли рядом, наугад, по пустынным улицам, следя лишь за тем, чтобы не подойти слишком рано к дому Трюбле, так как им бы пришлось в него войти, потому что час ужина давным-давно пробил, а они оба предпочитали исчерпать этот разговор, дабы никогда больше к нему не возвращаться.

Луи, между тем, снова принялся за мавританку:

- Брат мой Тома, ответь мне ради Бога, скажи, не был ли я всегда предан тебе душой и телом и не требовал ли ты у меня, иногда даже против моей воли, совета каждый раз, как надлежало дать серьезное сражение или предпринять крупное дело? Разве я неправду говорю? Если правда, то заклинаю тебя всем святым!.. Понимаешь ты, что значит для девицы хорошего рода, достойной всяческого уважения, быть вытолкнутой, выгнанной на все четыре стороны из родного дома, подвергаться оскорблениям каждого встречного, служить посмешищем на улице и мишенью, которую может закидать камнями любой шалопай, удравший из школы? Брат мой Тома, подумал ли ты о том, что твоего малыша, в то время, как мать его, славная женщина, пробовала его укачать, нередко будил трезвон кастрюль и котлов, которыми стучали друг о друга, как стучат ими обычно у дверей размалеванных потаскух? Что сделаешь ты, чтобы искупить все это зло? И неужели ты хочешь, чтобы сын твой, плоть от плоти твоей, остался незаконнорожденным и даже не знал, что он твой сын, - сын Тома-Ягненка?

- Это еще не самое худое, - сказал Тома, как бы думая вслух.

Он едва слушал, - он вспоминал клятву, даннную им в свое время готовому испустить дух Винсенту Кердонкюфу... Христом Равелина и Пресвятой Девой Больших Ворот поклялся он - Тома, - жениться на Анне-Марии, если только Анна-Мария от него беременна. И оказывалось, что это именно так: ребенок от него, - он сам ни минуты в этом не сомневался... Если он на ней не женится, то что же скажет Винсент Кердонкюф из глубины своей могилы? И что скажет гневная Богоматерь, и что скажет Христос, страшный для клятвопреступников?

- Да... есть кое-что гораздо хуже! - повторил Тома, вздрагивая всем телом.

- Матерь Божия! - взмолился Луи Геноле, разинув рот. - Да что же еще хуже-то?

Но Тома счел излишним отвечать Он размышлял. Не было ли какого-нибудь средства? Не являлись ли деньги таковыми, - всемогущим средством, пригодным для излечения от всяческих страданий?.. В конечном счете, дело Анны-Марии представлялось пустяком по сравнению с делом Хуаны... Но даже и трудности, связанные с положением Хуаны, могли бы, пожалуй, получить благоприятный исход, - благодаря деньгам, должным образом истраченным. И едва ли больше потребовалось бы для того, чтобы сделать из сестры Винсента уважаемую горожанку, а из незаконного сына - молодца, который стоил бы любого другого. Оставались, правда, Христос и его Пресвятая Мать... Смилостивятся ли они, - всемогущие, благодаря свечам, обедням, милостыни, покаянию и прочим подходящим проявлениям благочестия, - если всего этого будет в изобилии?..

- Увы, - проговорил Геноле. сильно опечаленный, - брат мой Тома, я вижу, что ты озабочен и сумрачен, но все еще не можешь принять правильное решение. Мыслимо ли, чтобы какая-нибудь баба... Ах! Верно, лукавый следил за нами в тот день, когда мы погнались за проклятым галеоном, на котором была эта Хуана"

- Да ведь я люблю ее, - сказал Тома.

VIII

В это воскресенье, на которое как раз приходилась Троица, викарий, во время торжественной мессы взойдя после чтения евангелия на кафедру с намерением начать, как обычно, проповедь, должен был, наверное, воздать хвалу Господу за обилие верующих, которые теснились в соборе и обращали к проповеднику свои внимательные и набожные лица. Правда, малуанцы и малуанки, добрые христиане и верные своим обязанностям благочестия, стараются никогда не пропускать воскресную обедню. Но торжественная служба с пышным хором в сопровождении органа и запутанной проповедью длится нередко целых два часа. А многим хозяйкам два часа могут показаться очень долгим сроком по причине обеда, который приходится в воскресенье стряпать точно так же, как и в будни, поэтому они предпочитают слушать обедню без пения, шестичасовую, для прислуги, или проповедническую, в семь часов. Однако же в большие праздники еда охотно приносится в жертву религии. И викарий, порадовавшись тому, что лишний раз смог в этом убедиться, начал проповедовать чуть ли не перед всем городом.