Корсары Ивана Грозного

— Мужиков топорами рубили да на колы сажали, а баб наших и девок повелел царь Иван Васильевич до наготы раздеть. Кур на улицу кромешники выпустили, а царь заставил баб наших кур ловить… — Голос Степана Гурьева задрожал. — А кромешники из луков стали стрелять по женкам да и положили всех до одной. Остались живы те, что в лес успели убежать, да те, что на потеху себе царь оставил.

— Откуда ты знаешь, что сам царь приказал вашим женкам кур ловить? — подал голос Федор Шубин.

— Да уж знаю. Царь у часовни остановился, а в часовне мой брат Семен за иконами спрятался, он и слышал и мне сказал.

— А ты где был в тое время?

— Я-то? Я в лес за хворостом поехал, потому и жизнь себе сохранил. Да и не рад, что жив остался. Детишек малых и тех кромешники в огонь покидали. А царь смеялся, «гой-да, гой-да!» кричал… Разбередили вы мне душу, братцы, — закончил Степан Гурьев.

Ватажники молчали.

— Вона как! — нарушил тишину Бритоусов. — А скажи нам, человек хороший, как ты в здешних местах сам-один оказался? Далеченько Ямальский волок от Бежецкого верха?

— Узнал я, братцы, что с женой и детками содеялось, и надумал из нашего села бежать, и брат со мной, и еще три мужика. Пошли мы вольных краев искать. Где пехом, где рекой, где с обозом прилучалось. Так мы до Холмогор дошли и еще дальше, в Мезень. Короче говоря, взяли меня мезенцы и брата моего в артель.

На четырех кочах мы за меховым товаром в Мангазею подались. Где морским ходом, где по рекам и волокам… С реки Зеленой в море вышли, а на второй день учало погодою кочи бить. Три кочи разломало, а запасы и людей разметало по морю. И плыли люди на берег на веслах, и на тесинах, и в карбасах, кто как мог. А коч купца Остафьева кинуло на берег, цел, и завалило на мысе песком… Две недели тот остафьевский коч мы из песка выгребали и с мели снимали. — Степан Гурьев тяжело вздохнул. — И собрались мы на остафьевский коч и шли на восход парусом один день. Ночью снова бросило ветром коч на сухой берег, и снять с мели не смогли. Выбрались мы на берег мокрые, кое-какие запасы и товары с собой свезли. Развели огонь, согрелись, заснули с устатку. Наехала на нас немирная самоедь. И на меня один навалился, насилу вывернулся у него из-под рук. Отбились кое-как. Осталось нас семеро. Однако захватила самоедь припасы — муку и мясо сушеное, и оголодали мы вовсе. Решили карбасом обратно на волок возвратиться. Да не всем привел бог. Налился карбас полон воды, и парус ветром изодрало, весла из рук вышибло. И не знаю, как до берега добрались. Померли товарищи, кто на морском ходу, кто на реке. И брат мой помер… Мне одному довелось к кресту дойти.

Степан Гурьев перекрестился, словно подтверждая правду своих слов, замолк и склонил голову.

— Вона как! — опять сказал Бритоусов. — Мы не против, иди, Степан, с нами. В здешних местах один православный человек дороже, чем сто таких-то в Москве или в Новгороде. Как тебе, Молчан, показалось? — посмотрел он на старшого.

— Мы не против, — повторил и Молчан Прозвиков.

Ватажники одобрительно загудели.

— Спасибо, братцы, — сказал Степан Гурьев, — думал, помру, своих не увижу, а тут гляди-ко. Уж как я рад, и не обскажешь!.. А вы куда, братцы родненькие, путь-дорогу держите, до каких мест?

Старшой Молчан Прозвиков усмехнулся:

— И сами не знаем, парень. Длинная нам дорога на восход солнечный. Путь нам указано разведать к реке сибирской Енисею и дальше. Новых ясачных людишек для царя-батюшки отыскать. Говорят, там соболя не перечесть да и другого зверя много. И кости заморной моржовой50 по берегам навалено бессчетно.

Когда наелись, Бритоусов вымыл в ручье ложку и подсел к федоровскому мужику.

— Скажи-ка, друг, много ли хлеба в Бежецком верху родилось? Хватало ли до новины?

— У нас хорошо земля родит. Ежели сказать короче — с хлебом всегда были. А боярин-то и дворню кормил, и на торг отсылал. В хороший год пять тысяч четей51 продавали.

— А теперь?

— Что теперь! Все сожгли кромешники. Кто жив остался, в бегах мыкается вроде меня.

Степан Гурьев горько усмехнулся.

Василий Твердяков, широкоплечий мужик с огромными кулачищами и с серебряной серьгой в ухе, сказал:

— Правду сказал Степан, много Грозный царь по всей Руси бояр смерти предал. Как теперь народ жить будет?

— Разве тебе бояр жалко, Василий?

— Бояр мне не жалко, пес с ними, — живо отозвался Твердяков. — Да ведь кромешники вместе с боярами и крестьян не жаловали. Разбежались мужики. Опустошил царь всю Русскую землю. Ни людей, ни хлеба. Говорят, все богатство себе забрал: и золота, и серебра, и каменьев драгоценных полны кладовые. А для войны не только деньги нужны, а и хлеб и люди.

— А без царя тоже не прожить, — вмешался рязанец Петрушка Анисимов, лохматый, угрюмый мужик. — Наедут татары, ограбят, подожгут. На моих глазах они Рязань пустошили, а христиан в полон угнали. Мало кому убежать довелось… По сей день пусто на Рязанской земле, а люди в татарщине бедуют. Других в туретчину и дальше куда продали. На галерах муки терпят.