Корвет «Бриль»

Наутро заштормило снова. Индийский океан потускнел, зарокотала гроза. Полыхало по всему горизонту. Как выразился старпом Рауд, атмосферное электричество было включено на полную мощность. «Воронеж» двигался как бы в кольце непрерывно пляшущих молний.

В порт пришли усталые, измотанные болтанкой.

Солнце жжет, палубы курятся легким банным парком. Пышут жаром даже деревянные поручни. Тарахтит старенький кран, стаскивая с судна тяжелые трубы, одну за другой. Освобождает от беспокойного груза.

— Видите, Федор Андреевич, — говорит Алимпиев. — Довезли в сохранности.

Лавада наслаждается покоем. Сразу после кофе он сойдет на берег. По причалу шагает полицейский, огромный, обросший детина в белом. Плетенка черных косичек обрамляет его лицо. Он кивнул советским морякам. Лавада приосанился и помахал.

Лишь потом Лавада повернулся к капитану.

— Боцмана отметить бы надо, — говорит он. — Отлично проявил себя.

— Лихачество, — отвечает Алимпиев глухо, сдерживаясь. — За лихачество штрафуют, Федор Андреевич.

Задрав голову, Лавада наблюдает за разгрузкой. Кран бережно несет трубу к стене пакгауза, в густую тень.

Алимпиева самого тянет смотреть туда. Она прохладная и уютная — эта тень. На ней отдыхают глаза. Неопалимая черная полоска, укрытие посреди пылающего мира.

— Большое дело делаем, — говорит Лавада с расстановкой, следя за трубой.

Еще в начале рейса он созвал команду и растолковал, как Советский Союз помогает бывшим колониям, которые вступили на путь независимости. И как важно сдать в срок трубы и другое оборудование для строек.

— Никто не сомневается, Федор Андреевич. Но какой бы ни был груз, хоть золотой…

Лучезарное настроение Лавады не поколебалось. Он добродушно перебил:

— Не будем мы… Не будем мы создавать «чепе», Игорь Степанович.

Трубы вспыхивают на солнце, опускаются и гаснут в глубокой, зовущей тени. Штабель тает, вздох облегчения пробегает по телу судна. Инцидент как будто исчерпан. Груз доставлен, пострадавших нет.

— Боцман у нас герой… — произносит Лавада.

Три раза тонул боцман Искандеров. Во время войны, когда ходил в Америку. Это все знают, Искандеров охотно рассказывает за чаем, ночью, после смены вахт, в час морской «травли». Иных такое купанье испугало на всю жизнь, заставило уйти на сушу, а Искандеров, напротив, обнаглел. Решил, что море ему теперь по колено. Что Нептун ему свояк.

— Морской волк, как говорится.

«Он что, в самом деле не понимает меня?» — думает Алимпиев, стискивая поручни. Он собрался ответить, но в эту минуту на палубу выскочила буфетчица Изабелла.

— Ой! Ой! — смеясь, она закрыла пухлой ладонью глаза. — Как кипятком ошпарило.

— Завтрак стынет? — спросил ее Лавада и мягко взял капитана под руку.

— Стынет, дядя Федя.

«Очень кстати, — думает Алимпиев. — Если бы не ты, Изабелла, я бы, пожалуй, не сдержался, наговорил помполиту лишнего».

Они сели рядом на постоянные свои места, — Алимпиев во главе стола, а Лавада справа, на фоне бури, бушующей на полотне Такие бури, нарочито зловещие и словно копирующие некий привычный образец, настигали Алимпиева чуть ли не на каждом судне. Море за иллюминатором, подлинное море куда красивее.

Обычно Алимпиев вышучивал картину. Сейчас она досаждает ему. Ловя ножом растаявшее масло, он говорит, что ее пора снять. Вечный шторм в кают-компании! Хватит! Два радиста, допивавшие кофе на другом конце стола, сочувственно оживились.

— Живопись колоссальная, — говорит Боря.

Лавада хмурится. И у него картина не вызывает одобрения, больно уж мрачная. Но Борька издевается, откидывая назад колючую, неумело, лесенкой, подстриженную голову. Это всегда бесит Лаваду.

— Я предпочел бы вид на айсберги, — говорит Стерневой, сосредоточенно глядя в тарелку.

Лавада смеется. Боря безучастен, он даже не улыбается, пока смеется Лавада. Только слушает с вежливым, подчеркнуто вежливым вниманием.

«Бедный Борька, — думает Алимпиев. — За каждую мелочь ему достается».

Начальник рации — дотошный старик. Обнаружил в радиорубке после Бориной вахты пятна крови и щетки, валявшиеся на столике. Борька чистил аппарат, замечтался и забыл убрать щетки. Это с ним, увы, случается!

Попало ему, конечно, за дело. Но он не ленив, вместе с опытом придут и аккуратность, и выдержка. Вот если бы он перестал раздражать Лаваду своей усмешкой!..

Не забыл Лавада, как с этой своей усмешкой Борька произнес:

«Это же Ив Монтан!»

Неужели, мол, не узнали? Лавада и знать не хочет заграничных эстрадных певцов, а Борька упрямо, словно назло, записывает их на магнитофонную ленту и пускает по трансляции. И сообщает Лаваде, не моргнув глазом: Монтан, Бени Гудман, Эдит Пиаф…

Да, Папорков еще в первые дни рейса впал в немилость. Стерневого Лавада ставит в пример. Все ладно в нем! Правда, этот румяный увалень, с явственным — несмотря на свои двадцать пять лет — брюшком, работает лучше Борьки. Немыслимо и вообразить, чтобы он позабыл щетки, или посадил кляксу в вахтенном журнале, или торопливо, невнятно отстукал передачу. Иногда Алимпиеву самому трудно понять, почему все-таки не к Стерневому, а к Борьке лежит душа.