Корвет «Бриль»

На «Лодзи» все верили Боре, начиная с добродушного старого капитана, угостившего Папоркова вином необычайной сладости.

Иногда Боря впадал в отчаяние, — слепоту локатора он ощущал почти физически. Наверно, где-то обрыв провода, в каком-нибудь конденсаторе. А их много!..

Довести дело до конца удалось лишь на четвертый день, накануне ухода «Воронежа». Поляки решили отблагодарить, потащили Борю в маленький припортовый кабачок.

Столик заняли вчетвером. Боре улыбались друзья. Боря хвалил вино, друзья подливали ему, и он беспечно осушал стакан за стаканом.

Время летело быстро. Вот уже одиннадцать, пора быть на судне. Но как покинуть друзей? Сердце Бори переполнялось любовью, благодарностью. Нет, будь что будет, нельзя покинуть их сейчас.

— Я угощаю, — произнес он. — Кальвадос!

Равнодушное лицо лысого бармена, бутылка с прозрачным питьем, мерзким, горьким питьем… Удушливый жар, треск оторвавшейся пуговицы — это он рвал на себе ворот… И требовал кальвадоса.

Он очнулся в каюте. В иллюминаторе чернели краны, блестели мокрые от дождя крыши. Мазур брился. Потом вошла Изабелла. Все возникло, как на экране телевизора, — близкое и вместе с тем далекое…

— Не умеешь ты пить, Борька, — молвила Изабелла, выслушав его сбивчивый рассказ.

— Нет.

— И не пей никогда. Ой, Борька! Ребенок ты.

Она отжала платок, разогревшийся на Борькином лбу, намочила. Опять велела лежать как можно дольше. Поцеловала его, храбро поцеловала, Несмотря на сивушный перегар. Поцеловала, чтобы сломить всякое сопротивление, заставить слушаться.

Потом она посмотрела на часы. Время убирать в каютах.

Правда, сегодня очередь Ксюши. Но надо же узнать, что там, наверху, решили насчет Бори! Подстеречь капитана и дядю Федю, спрятаться за портьерой… Изабелле немного стыдно. Так делали горничные в старинных комедиях… Все равно, узнать необходимо. Ясно же, что грозит Боре. И ей самой. Борьку выгонят, и тогда…

Нет, они не расстанутся, конечно. Но Ксюша сказала, и короткая разлука может стать роковой.

Дверь капитанской каюты Изабелла толкнула с разбегу, наудачу. Опоздала! Капитан и дядя Федя ходили по гостиной в облаках табачного дыма.

— В иностранном порту… — донеслось до нее, и дядя Федя тотчас оборвал фразу. — Стучать надо! — бросил он хмуро, едва взглянув на Изабеллу.

«Что делать? Приложиться к замочной скважине? Нехорошо, заметят еще… Да и не разберешь ничего, — подумала она. — Мы же отчалили».

Она только сейчас ощутила биение машины. Изабелла стала убирать соседнюю каюту, старпомовскую. Полетела на пол, разбилась на острые кусочки пепельница с рекламой пива «Анкер».

«К счастью! — обрадовалась Изабелла. — Не выгонят Борьку, не выгонят…»

«В иностранном порту», — повторились в уме слова дяди Феди, тяжелые слова, с укором.

Конечно, они говорят о Борьке. Изабелла подмела, сменила воду в кувшине, привела в порядок постель, письменный стол, а в каюте капитана все еще длилась беседа.

Наконец-то! Изабелла пулей вылетела в коридор. Она едва не столкнулась с Лавадой, но он и сейчас не посмотрел на нее, прошел мимо, красный, злой.

— Дядя Федя! — Она в отчаянии побежала за ним.

Он не обернулся, не ответил. Изабелла наступала ему на пятки. В каюте она повисла на его плече:

— Дядя Федя, миленький! Простите Борьку! Он же не нарочно, дядя Федя…

Дядя Федя снял руку Изабеллы с плеча, снял мягко, почти ласково. Это ободрило ее.

— Дя-ядя Федя! — она доверчиво льнула к нему. Он же всегда уступал ей!

— Перестань, Зяблик, — услышала она. — Не канючь.

Так он говорил ей, когда она, бывало, клянчила игрушку. Не канючь… Слова домашние, слова детства всегда были ей милы. Но сейчас ее точно хлестнуло это «не канючь».

— Вот твой Борька, — услышала она. — Видишь, как отличился твой Борька.

«Ты поласковей с твоим дядей Федей», — сказала Ксюша. Господи, почему так трудно быть ласковой! Просто невозможно, дядя Федя стал вдруг чужим.

— Опозорил нас твой Борька.

Можно не спрашивать, и так все понятно. Нечего надеяться на хорошее. Никогда он не был таким чужим, дядя Федя.

— Займись делом, Изабелла, — сказал он и отвернулся.

Она машинально послушалась. Ее руки начали привычную работу. Они что-то вытирают на столе, что-то передвигают. Все потеряно, Борьку не простят.

Только не плакать! Вещи дрожат, расплываются, они как будто за стеклом, заливаемым потоками дождя. Папки, карандаши, перекидной календарь, вид Смольного — все тонет в соленых слезах, больно режущих глаза.

В слезах маячит спина дяди Феди, его широкий затылок. Он как ни в чем не бывало снимает ботинки, достает из-под дивана тапочки. Изабелла сдерживается, чтобы не зареветь громко, и с силой тычет в щеки грязной тряпкой.

— Дурочка! — дядя Федя отнимает тряпку.

Он объясняет ей, чем провинился Папорков. Напиться, да еще в чужом порту… С иностранцами… Дядя Федя говорит долго, но Изабелле кажется, он твердит одно и то же, нудно, безжалостно, — списать Борьку, списать, долой с судна.

— А в другой раз он совсем загуляет, — слышит Изабелла. — Нет, довольно мы терпели.

И еще слышит Изабелла:

— Я двадцать один год в партии… Ни одного взыскания пока что…