Корвет «Бриль»

Сурхан заерзал на кнехте. Они сидели под синим покровом неба, у штабелей леса.

— «Тасмания» хорошо застрахована, — сказал Юсуф. — Хозяева ничего не потеряют.

Уста Сурхана все-таки оставались закрытыми еще много дней, пока на судне не появился русский лоцман.

Сурхан сразу узнал его. На мостике, в трех шагах, — лоцман Данилин, русский лоцман, лютый враг…

Тюрьма, голод и жажда, пытки неизвестностью, угроза смертной казни — все из-за него, из-за русского! Сколько раз днем и ночью виделась виселица, намыленная петля! Сколько раз она стягивала шею, отнимая дыхание!

Да, все беды из-за него, если верить почтенному Азизу…

И мысли Сурхана снова путались. Между капитаном Азизом и русским лоцманом стоит капитан Мюллер, немец. Матросы говорят, что Мюллер презирает всех, у кого темные глаза и черные волосы, а уж про темнокожих и говорить нечего… Но если верить почтенному Азизу, то надо подчиняться Мюллеру.

«Тасмания» уже давно кажется Сурхану огромной ловушкой. Как спастись? Но ведь не убежишь?

Матросы говорят — Мюллер раньше воевал против русских…

Дай, аллах, разума! Нет, все равно не понять всего. Неужели русский хотел смерти невинного? У Сурхана голова раскалывается от нескончаемых вопросов. Он гонит их прочь. Самое главное — стать опять Сурхану вольным человеком, а не Летучей Мышью. Проклятая дочь ада! Мало он вытерпел — надо еще носить ее имя!

А что если открыть все русскому лоцману…

Сурхан пугается этой мысли, гонит ее, но она почему-то возвращается.

Русский лоцман не знает того, что задумано здесь, и если узнает…

Вечером Сурхан затащил Юсуфа в закоулок, наполненный гулом машины, и открылся во всем.

— Попал ты на крючок, — вздохнул Юсуф. — Не приложу ума, как тебя выручить. Может, лоцмана посвятить в эту историю! А?

— Вот и я думаю, — воспрянул духом Сурхан. — Хуже не будет. Русский, может, не выдаст меня капитану. А? Ведь не выдаст?

— Нет, наверно.

— Ну вот. Ох, Юсуф, лишь бы не заметили…

— Ничего. Скоро бросим якорь, и тогда… Лоцман уйдет с мостика, отдыхать ляжет. Я покажу тебе его каюту.

И хорошо, разговор не для чужих людей. Но с чего начать?

Загремела якорная цепь и помогла Сурхану решиться. Юсуф вышел на разведку. Минула вечность, пока он ходил…

— Идем! — шепнул Юсуф.

Он обнял Сурхана и подтолкнул его. В коридоре тускло мерцали редкие, запыленные лампочки.

— Эй, — раздалось вдруг. — Что вам тут надо?

Впереди, в нескольких шагах, блеснул козырек чьей-то фуражки.

Козырек наполовину закрывал лицо человека, который выскочил из-за поворота и встал перед матросами, широко расставив ноги.

Он больше ничего не сказал, только движением руки указал матросам путь: к трапу и наверх. «Пропали!» — подумал Сурхан.

Ноги его одеревенели, и он с трудом переступил порог капитанской каюты.

Капитан встал из-за стола.

— Куда ходил? — Он вплотную подошел к Сурхану и прижал ботинком пальцы его ног.

Сурхан вскрикнул.

— Молчишь, скотина! — тихо сказал Мюллер. — Молчишь! К Ивану ходил, к советскому, жаловаться! — Капитан брызгал слюной. — Жаловаться? Тебя из тюрьмы вытащили, из вонючей тюрьмы, из верблюжьего навоза!

Он неловко размахнулся, и Сурхан отпрянул, — пальцы Мюллера скользнули по его груди.

— Струсил, арабская образина! Ладно, обойдемся без тебя. — Капитан тяжело дышал. — Молчишь? Хорошо, Юсуф скажет.

— Да, ваша честь, — произнес Юсуф.

Сурхан не поверил своим ушам. Юсуф стоял, вытянувшись перед капитаном, как солдат.

Юсуф заговорил, и Сурхан уже не мог больше сомневаться. Нет, он не ослышался, Юсуф предал его, подло предал… Подлец подавится своей гнусной речью. Вот тебе, сын собаки!

Сурхан пришел в себя в каюте — голой, без койки, с тусклым иллюминатором, заделанным железной решеткой. Он всхлипывал от обиды и от боли: Сурхану выворачивали руки, когда отрывали его от Юсуфа.

Превозмогая боль, Сурхан заколотил в обитую металлом дверь. Он бил кулаками и кричал, что аллах накажет злодеев, что судно собираются потопить и надо непременно дать знать лоцману, русскому лоцману…

15

Данилин приподнялся на койке, — шумы и голоса на судне приблизились к самой двери каюты и тотчас замерли. Данилин не успел ничего толком расслышать. Похоже, кого-то остановили…

Э, нервы бунтуют!

Платок на подушке сдвинулся, обнажив сальное пятно. Данилин поправил платок.

Он сидел на койке и, задумавшись, аккуратно, методично разглаживал платок ладонью. Рулевой предстал опять — в дрожащих тенях рубки, за штурвалом, под пристальными глазами приборов.

Да, странный матрос! Вот-вот начнет дергаться и вопить, как дервиш. Как вертящийся дервиш из секты… Фу, вылетело название! Похоже, ему стоит больших трудов стоять на месте. Один раз он качнулся вперед, надавил грудью на колесо, и рукой будто сорвал что-то с плеча или согнал…

Однако не пора ли сниматься с якоря? Что-то долго не дают добро на вход в канал.

Данилин подошел к иллюминатору — глотнуть ветерка. Пепельница на столике — фарфоровая пепельница с надписью на ободке: «Накамура и сыновья, Гонолулу» — потемнела, ее запорошило песком. Барханчик песка вырос на скатерти, под самым иллюминатором.