Коржик, или Интимная жизнь без начальства

Ее имени я не спросил и сам не представился. Лишнее. В моих глазах еще колыхались груди текстильщиц, и Благонравов был посажен для уединенных размышлений в каморку со швабрами, а промедол спрятан в сейф. Был день моих побед. Чего проще – отвести ее в пустую палату и трахнуть, не спрашивая имени.

Любой крепости лестно сдаться перед напористым солдатом. В конце концов, я спас эту великолепную ногу: если бы дура Люба прижгла рану, остался бы шрам, а так я зашью, и все пройдет.

Я специально не уложил ее на стол. Шил, встав на колени перед ней, сидящей, и запускал под юбку глазенапа. Женщина рассматривала меня сверху вниз и улыбалась!

Я совсем расхрабрился, только что башку не засунул ей между ног.

Переживавшая в этой процедурной не менее двух серьезных романов в месяц Люба понимающе хмыкала, но, дрянь такая, не уходила. Прежде она воспринимала меня как начальство, среднего рода, а тут стала нагибаться над раной с какими-то советами, показывая, что у нее в разрезе халата тоже есть на что посмотреть.

– Уйди, – сказал я Любе, – не заслоняй операционное поле.

– Так вы уже кончили! – отпустила двусмысленность Люба, но артачиться не стала, ушла, и я сразу же, бросив иглодержатель, полез руками куда хотелось.

– Наклейку, – сказала женщина, это было ее первое слово, клацающее, как сталь, и мягкое, как масло.

Оторваться от нее было невозможно, я на коленях попятился к столу за салфетками и клеолом, вырвал присохшую пробку зубами, мазнул, наклеил и снова припал к ней, как умирающий от абстиненции алкаш к пузырьку с пустырником.

– Она за дверью, – сказала женщина.

Я встал и шуганул из-за двери устроившуюся подслушивать Любу.

– Запирать было необязательно, – заметила женщина. – Голова кружится, помогите мне лечь.

Я помог. У меня тоже кружилась голова.

– Нагнитесь, – сказала женщина. И влепила мне пощечину. Объяснила: – Не хотелось при сестре, вам с ней служить. А с нами жить – вы же в сорок девятой, с Замараевыми? Ну вот, будете еще и с нами. Я Настя, муж Дима, старший лейтенант, фамилия Лихачевы – не через “га”, а через “ха”, как автозавод. Считайте, что отношения мы выяснили. Добрососедские.

Я ушел к себе в кабинет, влюбленный, как пятиклассник, в теледикторшу. С упоительно пустыми мечтами спасти ее на пожаре или в каком-нибудь мировом катаклизме, после которого на Земле не останется никого, кроме нас. Второе было бы надежнее, поскольку исключало соперничество со звездами отечественного кино; из них я сильнее всех опасался Олега Янковского.

Само собой, я-доктор, взрослый человек, одергивал меня-пятиклассника. Объяснял, что выдумываю мировой катаклизм, чтобы устранить не Янковского, а Настиного мужа.

Известный психологический феномен подмены: с героем-любовником мы как-нибудь справимся. Особенно если его нет. А вот с мужем, реальным, как оплеуха, полученная в доказательство прочности семейных уз, справиться проблематично. С мужем, если не уймешься, стопроцентная гарантия на новые оплеухи вплоть до мирового катаклизма.

Отчего мне в голову не пришло, что мировой катаклизм уже происходит и туда, в кипень, идут автопоезда и летят самолеты, набитые не киноактерами, а нашим братом военным?

Вечером Лихачевы пригласили меня и Замараевых на рюмку немецкого яичного ликера.

Через громкоговорящую розетку я слышал, как Замараиха наставляла своего майора: не напиваться, не брататься, а то они ждут контейнер с мебелью, и как бы не пришлось по дружбе таскать ихние шкафы.

Идея не напиваться мне понравилась. В ней была новизна и романтичность: приму полбанки и отвалю, а они пусть сидят переглядываются. Я заранее дернул пятьдесят граммов, чтобы яичный ликер не ввалился к печени без предупреждения, и выждал минут двадцать.

Выпивка происходила в столовой. Под ногами терся лихачевский кокер-спаниель, как сразу выяснила Замараиха, воспитанный – “Я говорю, в смысле, на ковер не наделает?” – и очень дорогой – “Что значит, не продается? А если, не дай Господь, черный день?”. После первой все чуть окосели, только не я, у меня печень уже была на боевом посту, и ликер пошел, как газировка.

Лихачев рассказал байку. Сидят немцы в гаштете над рюмкой шнапса, а по улице идет строй наших солдат. Прапорщик забегает вперед, врывается в гаштет и заказывает двойную – восемьдесят граммов. Строй в это время поравнялся с гаштетом; прапорщик выпивает и заказывает еще двойную. Строй проходит мимо; прапорщик выпивает, достает кошелек, опять заказывает двойную и, пока ему наливают, успевает расплатиться. Третью дозу он, само собой, тоже не оставляет на стойке и быстрее лани догоняет недалеко ушедший строй. А немцы над своей рюмкой рассуждают о загадках русского характера.

Замараев воспитанно посмеялся и стал смотреть на бутылку с ликером.

Замараиха несколько раз, с вариациями и подробностями, повторила: а – пользуйтесь пока нашим столом, нам не жалко, и – какие у вас красивые рюмки.

Я молчал, обдумывая несуразное предположение, что “рюмка ликера” была у Лихачевых не фигурой речи, они действительно приглашали на рюмку и по второй не нальют.