Корзина полная персиков в разгар Игры

Через день Настасья сидела в доме своей петербургской тёти, где встретила, спустя несколько лет разлуки, своего двоюродного братца Кирилла, с которым они некогда играли вместе. Кузен был на два года младше, но некогда они очень дружили. Трудно было узнать того резвого мальчика в высоком строгом юноше с несколько надменным выражением лица в щегольском кавалерийском мундире. Нет, былых отношений с ним уже никогда не может быть и это ещё раз больно укололо её сердце, а всё ещё красные от слёз в поезде глаза, вновь увлажняются и ничего она поделать с собой не может. Тётушка уже, конечно, понимает, что что-то случилось, но не позволяет себе столь прямолинейно вмешиваться в жизнь взрослой племянницы. Тётя всё также строго смотрит, поднося свой, усыпанный мелкими камешками драгоценный лорнет к глазам, а затем дарит тёплую улыбку. Эта по сей день удивительной красоты дама не изменилась ни капли, а лишь слегка «подсохла». Племянница с тётей расспрашивают Кирилла об Аркадии Охотине и тот, почему-то, отвечает очень смущённо и нечленораздельно. Очевидно, что и их отношения не сложились. «Почему так? Или Ртищевы не уживаются в принципе с Охотиными?» – эта мысль не даёт Настасье покоя. На следующий вечер к ним пришёл в гости Сергей Охотин, приглашённый тётей помимо воли Настасьи, поскольку он находился в столице. Брат мужа был ей даже приятен, но встречаться с ним, тем более теперь, не было не малейшего желания. Он был много мягче и душевнее мужа, обожал поэзию и литературу в целом, с ним можно было всегда найти тему для состоятельного разговора. «С ним бы не вышло такого разлада», – подумалось невольно и слёзы вновь подступили к горлу. Они сидели долго за ликёрами и кофе. Сергей подавлял всех своими познаниями в литературе и искусствах, да так, что гордый Кирилл, поначалу слушавший со вниманием, совершенно стушевался и тихо покинул сборище. Говорил Охотин много и увлекательно и о религиозной философии Владимира Соловьёва, ставшей основой символизма, и о теософии Блаватской и индуизме с буддизмом, тут же проводил параллели с Ницше и Шопенгауэром. Одобрял волнующую своей новизной поэзию Брюсова, идеи Мережковского, восторгался музыкой Метнера и Шумана. В его речах проскальзывала постоянная критика декадентов, хотя и не злая, но это никак не могло нравиться Настасье, увлечённой их открытиями. Охотин, впрочем, так расхвалил Мережковского с Брюсовым, что сгладил своё общее неприятие декаданса. Незаметно тётя оставила их одних, возможно с умыслом, чтоб дать племяннице отвлечься от тяжких мыслей. Сергей всё чаще припадал к рюмке и скоро, явно утратив над собой контроль, воскликнул:

– Право, в таком уголке, глядя на Вас, я б исписывал горы бумаг романтическими сонетами, как говорится – хоть «лёжа и пусть даже левой ногой»! И ни единого среди них с душком декаданса! Лишь возвышенно и платонически. В наше время так не пишут: «Ланиты Ваши бесподобны…»

– Довольно, Серёжа, уже поздно и мне пора спать, – вздохнула Ртищева, а про себя добавила: «Хватит уж с меня «фиолетовых рук на эмалевой стене» Брюсова и охотинских красавчиков, да ещё и таких рыхлых. Скоро он совсем толстым станет, как бы пригож на лицо не был – фи… Что за глупости в голову лезут?»

В тот роковой летний вечер Борис пришёл домой позже обычного и навеселе после обильных возлияний по поводу радужных планов Союза, а также приглашения его вступить в ряды Вольных каменщиков самим Василием Маклаковым. С настроением, что лишь это жизнь и глупые жёны не смеют её портить, он уселся за стол, чтобы утолить голод после долгого сумбурного дня. Дуня, как и прежде, суетится вокруг, подавая блюда. Домашнее тепло вновь вызывает повторную волну действия красного вина.

– Дуняша, а Вы замуж, случаем не собираетесь?

– Да что Вы, Борис Гордеич…

– Так, вроде уж пора. Даже и не помышляете? Хотите денег накопить, или как? Планы на будущее же есть у Вас?

– Какие планы, Борис Гордеич, возьмёт хороший человек замуж – пойду…

– А что, мало людей хороших?

– Мало, Борис Гордеич, – вдруг резко изменившись в лице, потухнув взглядом отвечает Авдотья.

– Как так, ведь живём в большом городе?

– Ахти-матушки, не говорите так больше, Борис Гордеич, ой плохо мне от таких разговоров!

– А что такого я сказал, Дуняша?

Она спешит на кухню и через секунду до Бори доносятся всхлипывания. «Совсем сдурела бабёнка! Ещё одна мне истеричка. Хоть увольняй. Мне на службу завтра! Всё веселье изгадят!» Идёт на кухню:

– Евдокия, плакать-то рано, я ещё голоден. Уж Вы бы сначала работу свою закончили…

Но становится очевидным, что едкие слова лишь подливают масла и вызывают целый поток слёз. Кровь с вином бросается в голову Бориса, и он прижимает её к стене, пристально вглядываясь в заплаканные глаза:

– Ну что случилось? Отвечай уж теперь, раз так, нечего душу тянуть!

– Ох, Борис Гордеич, худо мне на белом свете!

– Отвечай прямо, что случилось. Теперь уж не томи. Сама напросилась на прямой вопрос.

– Был у меня парень, Борис Гордеич, да бросил…у-у-у!