Косьбы и судьбы

Оказалось, спасительное руководство есть в походных библиотечках самой рядовой комплектации, даже судовых. Особенно – судовых! («каковые», обычно, ужасают). Книга настолько классическая, что слава её неколебима с момента появления, а забвение не суждено. Только вот глубина интереса находится в прямой зависимости от уровня, что называется, морально-политической подготовки. И отзывы также могут быть: от восхищённых – «о любви», до возмущённых – «о падшей женщине, которую низкая страсть заставила пренебречь долгом к мужу, любовью к сыну»…. И не сразу вспомнят о помещике, который не только увлечён хозяйством, но и стремится к душевной близости в семейных отношениях. Что там рядовые читатели, если все как один, кинорежиссёры, берут эту часть лишь фоном к трагедийной яркости (как они полагают), части основной! Допрежь и всегда, в первую очередь, этот роман остаётся повествованием о трагической судьбе «несчастной». Надо ли разубеждать их? Художнику не зазорно увлекаться созданными образами. В этот раз он сказал много такого о женщине, что и читатели получили неустранимый перекос в сознании в чувственное восхищение.

Но роман-то, как оказалось, не об этом! К сожалению, на объяснения сейчас совершенно нет времени, надо поспешать с покосом, но после…, сдаётся, что есть тут некоторая загадка…. Уже понятно, что речь идёт об «Анне Карениной»?

13.

Отступать поздно, а надо…быстро. Так…, вспоминать и тут же проверять каждое действие, каждый намёк. Да, всё оказалось на месте, и дело, точно, в старичке! Значит…, так…: надо постараться «подбить» молодую силу – стариковским лукавством!

– «Готова, барин; бреет, сама косит, – сказал Тит»5.

– Вот началось…, с первой фразы. Ну, кто из «белоручек» поймёт «железную» необходимость предварительного отбива косы для этой бритвенной остроты, о которой нет даже представления у постороннего?

– «Насажена неладно, рукоятка высока, вишь, ему сгибаться как».

– Да, уж, не подогнав под себя, только намаешься.

– «…Маленький старичок… шёл впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движеньем, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый, высокий ряд…».

– Вот она, по-спортивному, «техника». Граф (неловко и напоминать, что Левин списан Толстым с себя), начинает прилаживаться.

– «Буду меньше махать рукой, больше всем туловищем».

– Но как уловить скрытые тонкости этой техники движения? Он даже не замечет в горячке (уже описания) поверхностной ошибки своей «биомеханической гипотезы»: махать – «тем» или уже «этим» – вращать? Вот накатывает утомление….

– «…чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело…».

– Для искусства – достаточно; для жизни – далеко нет. Уже своё «полное жизни тело» срочно решало задачу: не ломиться через размахивание маятниками силы, а упереть нечто вроде нутряной спиральной пружины – как и куда? Графу стоило бы сделать ещё один-два шага по прокосу «эргономики труда», но уж больно хорош был…:

– «…заливной… бережёный… Калиновый луг, самый большой и лучший… с серо-зеленым… морем… шелковистых… трав… почти по пояс»!

– … и который радует работника однообразием ремесленного навыка. Куда там тягаться с травами таких лугов кудластой тундряной траве! Участки разом дававшие кузов с верхом были редки, разве у низинного разлива или истаявшего в «затишок» валунной гряды, снежника. Трава, пробившаяся сквозь плотный, старый, открытый стуже дёрн, лишь в зарослях кустарникового березняка заметно поднималась в рост. Она не давала обмануться притворным падением и требовала уверенного прохода навостренного лезвия. Надо было поймать самую суть усилия, перевести сило-вращательное равновесие рук и тулова в упругий скоростно-циркулярный подрезной импульс, накатывающий автоматическим «…бессознательным движением…» – только так подкошенная горсть уляжется раз за разом на стерню в ровный валок, столь желанный грабарю, одним прямым движением, скатывающим его в охапку. А какое наслаждение, разувшись, переступать разгоряченными босыми ступнями по щекочущей, колющей прохладе подсыхающего утреннего жнивья, охлаждая запарку от желанного северного солнца и вгоняющей в пот работы. Наконец, «уперев» ряд, разом перемахнуть косовище вершиной в мягкий дёрн, и, крепко опершись, охаживать бруском попеременно с двух сторон влажный и прохладный от стекающего зелёного сока лязгающий клинок!

И всё же: «Мотри сюда (это у Толстого так говорят: «мотри…», так что, без снобизма)»: «различно махавшие косами мужики…»(!). Так: «с размаха бравший», «согнувшись махавший» или «не сгибаясь, шел передом, как бы играя»? Толстой глаз не сводит с третьего, прав ли? Пожалуй, но, вообще-то знатоки энтого дела говорят, что видывали и позаковыристей: плечом вперёд, в одну дорожку по прокосу. Неважно…, то есть, главное – всё это и есть – сам весь человек, как изготовил, да как приладился.