Косьбы и судьбы

Вот к эдакому титулу, да личность, против которой редко кто мог устоять: «В дороге Дорошевич подчеркивал, что во многом с Толстым не согласен, не намерен ему поддакивать, и хотел поспорить с ним…. Дорошевич…. был достаточно зубастым и самоуверенным человеком, чтобы мнения своего не скрывать…. Стахович потом мне рассказывал, что Дорошевич перед Толстым "скиксовал". А на мой вопрос Дорошевич сам мне признался, что, глядя на Толстого, потерял смелость с ним спорить: "Вы бы посмотрели на его глаза"; а между тем в Толстом не было признаков «генеральства» и «самонадеянности».42

«Горький уже в то время, когда сам Толстой и весь хор благоговейных почитателей вокруг него также считали его праведником и святым, сказал, что первое, что поразило в Толстом, это необычайное властолюбие – все должны верить так, как он. Такой победительный задор, с которым он вступал в борьбу за свои убеждения, раньше проявлялся в его чисто светском, бытовом поведении».43

Понятно, что такое «непротивление» аристократа, в роду которого была в чести сугубая привычка к независимости, в каком-нибудь присутственном месте стоило многажды более самых буйных «противлении» бестолковой толпы. В его «непротивлении» независимого характера слишком много личного аристократизма, а ему казалось, что оно так и вообще должно действовать…

Или: «Однажды осенью я приехал в Ясную Поляну с ружьем и собакой; было время охоты на вальдшнепов. Толстой вспомнил старину и стал мне рассказывать, где и какие в его время бывали вальдшнепиные высыпки. В это время проходил мимо В. Чертков и, услышав, о чем мы говорим, шутливо упрекнул Льва Николаевича, что он "сам не воюет, а в военном совете участвует". Толстой прекратил разговор, а когда я после охоты хотел ему рассказать, что и где я нашел, просил об этом не говорить. После этого я ружья с собой больше не привозил».44

Ох, уж этот знаменитый Чертков! Начётнические души – вот они, погубители рода человеческого, вот они, первые ученики, вот они, Петры и Павлы! Отравить человеку последнее удовольствие, уже только одно воспоминание об охоте! Толстой не в силах обуздывать всякого «святошу», но из последних сил держался:

«Ясная Поляна. Вчера до 12 часов играл в карты. Совестно, гадко. Но подумал: люди скажут: "Хорош учитель, играет в винт три часа сряду". И по-настоящему подумал: это-то и нужно. В этом-то настоящее, нужное для доброй жизни смирение. А то генерал должен держаться, как генерал, посланник как посланник, а учитель – как учитель. Неправда. Человек должен держаться как человек. А человеку свойственно, прежде всего, смирение, желать быть униженным. Это не значит, что надо играть в карты, если можешь делать другое, нужное людям, но значит, что не надо бояться суждений людей, а, напротив, хорошо уметь переносить их sans sourciller [не поведя бровью (фр)]» – Толстой Л. Н. «Дневник» 15 ноября 1908.

Похоже, что и просто подсмеивались, вот и сын не удержался: «Лева сказал, на меня глядя: грибы – это та же охота. Тоже жалко грибков маленьких, как и дупелей, только маленькая разница. Я промолчал, а потом думал: да, маленькая разница; но как Брюллов говорил, на то, что вот он, поправляя, чуть-чуть изменил, а все стало другое, что искусство только тогда, когда дело в "чуть-чуть", так и еще с большей. справедливостью можно сказать, что добрая жизнь начинается там, где чуть-чуть» – Толстой Л. Н. Дневник 30 июля 1889.

Кажется, не заметил….

Даже из беглого непредвзятого взгляда на интеллектуальный срез писательской деятельности Толстого, видно насколько тщательно подготавливается им собственное мнение. Всё имеет продуманное обоснование, и начинается с тщательного анализа непосредственно данной реальности и соотносящихся с ней объектов.

Но самое главное: для него никакая теория не заменяет, не подменяет – деятельности, не извиняет – бездеятельности. Поступок, дело, действие к благу определяет последующее решение, в какой бы теоретической непоследовательности его не обвиняли.

«А сам Толстой тогда жил в деревне, уйдя в практическую сторону дела, жил и работал наряду со всеми, объезжая деревни на пространстве десятков верст, переписывал едоков, распределял пособия, открывал столовые, словом, делал то черное, трудное дело, на котором надорвался и умер Раевский. И глядя на него, на этого старичка, к которому все шли с просьбами и претензиями, никто бы не подумал, что это – тот, за кем следил весь мир, на чей призыв зашевелилась Россия».45

«Когда я был в первый раз в Англии, я возвращался оттуда в восторге от английских порядков, и стал об этом у Толстых говорить. Льву Николаевичу не понравилось мое увлечение, и он, вопреки обыкновению, решил мне "охладительное слово" сказать; стал говорить, что нет принципиальной разницы между порядками Англии и самодержавием России; что одно не лучше другого. Это было время его хлопот о переселении духоборов в Канаду. Я заметил ему: "Если в Англии жить не лучше чем в России, зачем же вы перевозите туда духоборов?" Он как будто запнулся, но потом добродушно рассмеялся и сказал: "А, адвокат, поймали меня"».46