Кошачья голова

— Я думала, Егор, очень много думала. Я даже хотела Алине сказать, но не стала. Понимаешь, Ульяна Ильинична сама такое не делает, но могла бы направить к тем, кто практикует... В общем, надо на другого человека икотку эту перевести. Перенести на еду, на вещь, чтобы икотка поселилась у кого-то другого. Пустить по ветру на имя...

Судя по тому, как местные — даже деревенские пацаны — старательно соблюдают правило не делиться ни с кем едой и вещами, свои имена не говорить и руку не жать, практика переноса икотки цветет и пахнет. Ладно бы береглись только наши хозяева, к которым приезжают в дом с, так сказать, подтвержденным диагнозом. Вообще все!

Вон Касьяныч на лошадке даже не помог разгрузиться. А вот Федихин сам первым руку протянул! И представился. И ничего с ним не произошло плохого.

А со мной?..

Федихин мечтает стать колдуном. Я очень боюсь, чтобы Алинина икотка не перекинулась на меня. Федихин не соблюдает обережных правил со мной. Как там Михал Семеныч говорил: и знахарские слова получить, и при этом чертей не забрать. То есть себе — знания, а мне — нечисть.

Что же я только сейчас это понял?!

К счастью, отразившиеся на моем лице переживания мама приняла на счет своих слов и волнений. Она не поняла, что я в первую очередь думаю о себе. И очень хорошо, что не поняла, поскольку я сейчас же устыдился и сто раз себя мысленно пнул.

— Но ведь это означает, что мы станем такими же, как Лариса Игоревна, понимаешь? — Мама взглянула на меня умоляюще, словно боялась, что я стану ее укорять.

Блин, это не ей должно быть стыдно, а мне!

— Понимаешь, это значит, что какой-то другой ребенок будет так же страдать. Я так не могу...

— А нельзя было обратно Ларисе Игоревне вернуть, нет?

— Егор, нет. Ты предлагаешь порчу на нее навести? Сможешь?

Об этом я как-то не подумал... Гипотетически мне было все равно, на кого наведут, лишь бы не на нас. И вообще, если порчу наведет другой человек, а не я, пусть и с моей подачи, это же не считается. И что плохого, если Лариса Игоревна получит по заслугам? Это даже не месть, а просто ответочка. Карма, так сказать.

И вдруг мама добавила:

— А если это не она? Не Лариса Игоревна?

Об этом я тоже не подумал. И смутился. Но ведь и ее поведение, и Палашка говорила... Впрочем, этой нечисти верить нельзя.

Но ведь даже Ульяна Ильинична указала! Или нет? Или мы сами подсказали? Действительно, пусть мама решает, что лучше.

— И что нам теперь делать?

— Ульяна Ильинична сказала: «Как проснется, сразу уезжайте домой!»

— Мам... Она не говорила, что нельзя употреблять какие-то особенные слова? Что будет, если я опять вдруг скажу случайно что-то не то...

Мама внимательно посмотрела на меня, потом решительно притянула к себе и крепко обняла:

— А тебе Ульяна Ильинична особенно просила передать: ты ни в чем не виноват. И не был виноват. — И куда- то мне в затылок добавила: — Спасибо тебе, сыночек. Спасибо.

Я замер, не понимая.

— Мне так трудно было все это время, а ты ни разу не подвел. И не хулиганил, и поддерживал. Папа же всегда говорит: «Если что, опирайся на Егора». Я мимо ушей пропускала, а ведь папа прав. Прости меня, я совсем тебя забросила со всеми этими ужасами.

— Мам...

— Но ты справился. Ты не обижайся на нас, ладно? На Алину особенно.

Я крепко обнял маму в ответ. Если что-то случится, она точно так же будет заботиться обо мне, как сейчас — об Алине. В конце концов, у всех есть какие-то тараканы в голове, но это не важно.

Мы сидели вдвоем на чужом дворе у деревянной избы, в далекой деревеньке Никоноровке, вокруг нас клевали землю куры, припекало солнце, пахло медовыми полевыми травами и немного навозом. И казалось, что ничего плохого с нами уже не должно произойти.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В этот раз Алина спала всего-то до утра, как все нормальные люди.

Я напросился ночевать к ним в комнату, и Лида Пална без возражений постелила мне на полу между маминой и Алининой кроватями.

Рюкзак я запихал себе в ноги, и это было своеобразной преградой для всех, кто попытался бы войти в нашу комнатку. Несмотря на это, спал почему-то очень плохо, не как на веранде, где в какой-то миг меня просто отключало, как будто из розетки шнур выдергивали.

Сейчас я слушал, дышат ли мама с сестрой. Не вылезет ли вдруг какая-то нечисть. Действительно ли Алина теперь свободна и не запричитает ли ставшим уже привычным и неизменно отталкивающим Палашкиным голосом. И страшнее всего было бы услышать этот голос у себя в голове...

Вот как раз эта мысль заставляла до последнего бодрствовать, прислушиваясь и ворочаясь с боку на бок.

Дом скрипел и изредка пощелкивал, как все старые деревянные дома. Наволочка пахла хозяйственным мылом и сеном. С маминой стороны пахло ее кремом для рук. А от Алины, когда она переворачивалась во сне, — обычным человеческим потом. И это был не противный запах. Потому что не спичками, больше не пахло спичками.

За окном слышались звуки самой обычной деревенской ночи. То сверчки, то какая-то ночная птица вскрикнет, может быть, даже сова. Ветер шелестит листвой. И никто не стучит в стекло...