Кошачья Свара. Мадрид, 1936 (ЛП)

Веласкес приехал в Мадрид в 1622 году в свите своего соотечественника, герцога де Оливареса, через год после восшествия на престол Филиппа IV. Веласкесу было двадцать четыре года - на шесть лет больше, чем королю - и он уже превосходно владел техникой живописи, хоть еще и в несколько провинциальной манере. Посмотрев работы начинающего художника, Филипп IV, будучи профаном в государственных делах, но никак не в искусстве, сразу понял, что перед ним - гений и, не обращая внимания на возражения знатоков, решил заказать этому самонадеянному и ленивому молодому человеку свой портрет, а также портреты членов своей семьи, чрезвычайно оскорбив всех признанных художников того времени. Этим он обессмертил свое имя, навсегда оставшись в памяти потомков. Возможно, между этими двумя людьми существовали определенные отношения, выходившие за рамки дворцового этикета.

Но в запутанном мире придворных интриг король всегда без колебаний поддерживал своего любимого художника. Оба много десятилетий провели в одиночестве, их судьбы пересеклись. Боги даровали Филиппу IV всю мыслимую власть, но он интересовался лишь искусством. Веласкес обладал даром, который сделал его одним из величайших художников, но жаждал лишь получить немного власти. Под конец оба осуществили свои мечты.

Филипп IV после своей смерти оставил страну в руинах, разрушающуюся империю и болезненного наследника, которому суждено будет положить конец династии Габсбургов, но зато подарил Испании самое удивительное собрание живописи в мире. Веласкес подчинил искусство своему стремлению получить место при дворе, имея в наличии только талант. Он писал мало и без особого желания, покоряясь воле короля и чтобы доставить ему удовольствие, с единственной целью - заслужить продвижение по социальной лестнице. Под конец жизни он получил заветный герб.

В том же зале и на той же стене, в нескольких метрах от великолепной картины висел другой портрет Филиппа IV, тоже работы Веласкеса. Между написанием первого и второго прошло тридцать лет. Первая картина была размером почти два метра в высоту и один с небольшим в ширину и показывала монарха в полный рост. Вторая была всего полметра в ширину, на ней изображалась лишь голова на темном фоне и только намек на дублет. Конечно, черты лица на обоих портретах те же самые, но на этом лицо бледное и матовое, щеки и подбородок слегка провисли, под грустными глазами мешки, а взгляд потухший.

Веласкес, который писал редко и не чувствовал никакого желания работать, очень редко рисовал автопортреты. В молодости он, вероятно, запечатлел себя в виде скептического наблюдателя за скоротечной осадой Бреды [12], позже, ближе к окончанию карьеры, - в качестве одного из персонажей "Менин" [13]. На этой картине уже виден крест ордена Сантьяго, который означает его принадлежность к дворянству, но выглядит он усталым человеком, чьи мечты сбылись в конце жизни, полной трудов и жертв, спрашивающим себя, а стоили ли они стараний.

Сегодня Эдвин Гарриго задавал себе тот же вопрос. Быть может, момент и настал, но когда он каждый день смотрел на себя в зеркало, а делал он это даже слишком часто, то не видел образ того юноши, который был полон мечтаний и терпеливо ждал. Тогда у него была гладкая, румяная кожа, горящий взгляд, взъерошенные волосы и не то детские, не то женские черты лица. Один заслуженный профессор тайно посылал ему написанные на латыни сонеты и букетики фиалок, откуда и произошло его прозвище. Кембридж стал ареной для его академического триумфа и нескольких любовных приключений, которые превратились лишь в цепочку измен. В этих играх он потратил молодость, в борьбе на профессиональной стезе - зрелость. Теперь у него тоже были обвислые щеки, морщинистая кожа, седина на висках и заметное облысение, которое не могли сдержать никакие ухищрения.

В последнее время он часто задавался вопросом, не подыскать ли себе пару, чтобы избежать одинокой старости под присмотром наемных сиделок, но это был риторический вопрос. Хотя с совершенной очевидностью вскоре ему пришлось бы оставить свой пост и отдать его кому-нибудь помоложе, эта мысль его не тревожила: работа больше не особо его увлекала. В лучшем случае он добавит к громадному списку своих трудов еще несколько дополнительных заметок, вероятно, высокопарных, которые немедленно будут поставлены под сомнение, если не осмеяны молодым поколением. Хотя и это его мало волновало: раньше он опасался дискредитации, но теперь боялся лишь старости.