Кошачий глаз

Я сижу у окна. На двух других местах рядом со мной летят две пожилые дамы, две старухи, обе в вязаных кофтах, у обеих желтовато-седые волосы, у обеих очки с толстыми стеклами на цепочке на шее, у обеих иссохший рот щедро нарисован ярко-красной помадой. Они опустили столики, пьют чай и играют в снап, роняя скользкие карты и хохоча со скрежетом, как автомобили по гравию, когда ошибаются или плутуют. Время от времени они долго и мучительно отстегиваются, встают и тащатся в хвост самолета, чтобы покурить и выстоять очередь в туалет. По возвращении они рассказывают сортирные анекдоты, шутят про то, как кто-нибудь обмочился или кончилась туалетная бумага, и при этом хитро поглядывают на меня. Интересно, сколько им лет, по их мнению, под маскарадными костюмами одряхлевших тел. Или сколько, по их мнению, лет мне. Возможно, они считают меня ровесницей своих матерей.

Они кажутся удивительно беззаботными. Они скопили денег на эту поездку и получат от нее удовольствие, черт побери, несмотря на артрит одной и отекшие ноги другой. Они шумливы и жизнерадостны; они крепки духом, как в тринадцать лет, они невинны и похабны, им на все плевать. Они уже ни за что не отвечают, у них нет ни обязательств, ни обид, ни долгов; теперь они могут играть, как дети, хоть и недолго, зато на этот раз – без боли.

Вот по чему я тоскую, Корделия, – не по ушедшему, а по несбывшемуся. По хихиканью двух старушек за чаем.

Уже окончательно стемнело, наступила ночь – ясная, безлунная, полная звезд, которые не вечны, как мы когда-то считали, и находятся вовсе не там, где мы думаем. Будь они звуками, они были бы эхом чего-то случившегося миллионы лет назад: сло́ва, составленного из чисел. Эхом света, воссиявшего среди пустоты.

Этот свет очень стар, и его совсем немного. Но достаточно, чтобы освещать путь.