Кошечка и ягуар

И утро снова стало солнечным и полным надежд, как и положено доброму утру.

Они позавтракали, и Алан отправился приводить в Порядок газон, а Тори занялась хозяйством. Перемыла посуду, прошлась по комнатам, смахивая пыль, поправляя драпировки и переставляя вазы и статуэтки. Стремление доводить все до полного совершенства было одной из ведущих черт ее характера.

Букет, присланный Аланом, она поставила на столе в гостиной. Он роскошно смотрелся в ее любимой с детства широкой вазе белого фарфора с проталинами из прозрачного синего хрусталя. Тори любовалась букетом, когда сзади подошел Алан. Девушка спохватилась, что забыла поблагодарить его за подарок.

— Спасибо за цветы, Алан.

— И что ты об этом думаешь?

— О твоем вкусе? Он безупречен, разумеется.

— Нет, о моем предложении, которое прилагалось к букету.

— Насколько я помню, там была предложена альтернатива: выйти за тебя замуж или отправить в морское путешествие.

— Ну да, что-то в этом роде.

— Тогда тебе придется запастись таблетками от морской болезни, — сочувственно вздохнула Тори.

Алан стоял у нее за спиной, и она чувствовала его теплое дыхание на своих волосах. И еще свежий и пряный запах его тела, который она не взялась бы описать, но могла узнать из тысячи других запахов. Так трудно сохранять легкие интонации, когда кружится голова и тело наливается жаром! А Алан отдал бы все на свете, чтобы иметь право поцеловать прядь этих шелковистых волос и маленькое ушко, за которое она была заправлена. О большем он просто запрещал себе мечтать.

— Тогда я ухожу! — весело сказал он. — Не радуйся, пока не в плавание, так быстро ты от меня не отделаешься. Сделаю кое-какие дела и к обеду вернусь.

После его ухода Тори немного постояла в холле, глядя на закрытую дверь и стараясь не думать о том, какие там у него дела. Она пошла было в мастерскую, чтобы закончить последнюю из серии «пустынных» картин, уже водруженную на мольберт. Но вдруг почувствовала сонливость — сказывалось раннее пробуждение. Пожалуй, отдохну немножко, решила Тори и прилегла на диван в гостиной, прикрыв голые ноги пледом. Она немного полежала, глядя на портрет прабабушки.

Тяжелые портьеры в гостиной были задернуты, иначе здесь было бы уже жарко, как в пустыне. Но в этой полутьме Тори показалось, что она явственно видит глаза Магды — точно такие же, как у нее, Тори. Да, они смотрели друг другу в глаза...

Магда вдруг улыбнулась, откинула шаль и положила смуглую изящную руку на тяжелую раму, словно на подоконник. Между их взглядами вдруг образовался глубокий синий туннель. Он медленно вращался, унося Тори — или какую-то часть Тори — в иное пространство. Словно сквозь туман она видела, как цыганка перегнулась через раму и показала рукой на вазу, стоявшую на каминной полке. Потом гостиная исчезла, и Тори уплыла в сон.

Магда танцевала в кругу цыган. Был вечер, и звезды горели, как цыганские глаза, а глаза цыган горели, как звезды, глядя на танец красавицы Магды. Ах, как она танцевала! Словно волшебная саламандра в огне костра, кружилась и изгибалась гибкая девушка в вихре ярких юбок, огненной бахроме шали, в тяжелых волнах черных как смоль волос. Танцевали ее босые ножки, танцевали маленькие чувственные груди, и, вспугнутые гортанным криком, взлетали золотистыми птицами легкие руки. О, какое это было наслаждение! Не танец, а полет, который, казалось, невозможно прервать.

Но музыка кончилась, стихли скрипки и бубны. Музыканты устали. И Тори остановилась, глубоко дыша и подняв к небу разгоряченное лицо. К ней подходили, одобрительно гладили по плечам, хвалили, подносили питье. Весь табор любил ее, но она ждала, чтобы снова зазвучала музыка. И вот музыканты напились, отдохнули и взяли в руки свои инструменты. Снова начался танец-полет, который нельзя было остановить. Только одни глаза во всем таборе не горели, как звезды, при виде Магды — дочери табора. Они сверкали, как черные угли, словно хотели прожечь девушку насквозь. Высокий молодой цыган грубо раздвинул толпу и схватил Тори, летящую в танце.

— Стой, Магда! Хватит тебе танцевать. Я хочу говорить с тобой.

— Нет, нет, Рамон, — забилась Тори, — пусти меня!

Она так легко неслась в пространстве, так упоительна была свобода ее движений, что неожиданный плен жестких рук причинил ей боль и страх.

— Эй, эй, Рамон, нехорошо. Отпусти девушку. Зачем так делаешь? — раздались голоса.

— При всех говорю, Магда! Хватит тебе танцевать. Будь моей женой, рожай мне детей. Ничего для тебя не пожалею!

Душно и тяжело было Магде в кольце этих жестких рук, как птице, зажатой в грубом кулаке.

— Никогда, Рамон! Пусти, я не люблю тебя!

— Полюбишь!

И вдруг Тори почувствовала, что она свободна. Рамон, отброшенный от нее сильными руками, медленно поднимался с вытоптанной травы. А перед ней стоял незнакомый юноша с огненными волосами и глазами, зелеными как изумруды. Он улыбнулся Магде, а потом обернулся к цыганам.

— Эй, романе, разве девушки не свободны в вашем таборе? Разве они не сами выбирают себе мужа?

— Я тебя узнаю, человек. Ты — сын цыганского барона, Аньоло. Как нас нашел? — Вперед вышел седоусый старик.