Кошка, шляпа и кусок веревки (сборник)

— О господи! — И мы услышали, как Лоррен с силой стукнула рукой по конторке. — Ваш сын давно умер, вы разве не помните? Скончался семь лет назад. Как же он может за вами приехать?

Хоуп, залитая лучами утреннего солнца, даже дыхание затаила, а потом резко выдохнула. Крис перестал мыть окно и посмотрел на меня, скривив рот в горестной гримасе.

Из вестибюля не доносилось больше ни звука, и эта внезапная тишина была хуже любого крика.

О да, миссис МакАлистер способна кого угодно вывести из себя. Это ведь она стащила мой любимый шелковый шарфик с желтенькой каемочкой и целую коробку бисквитов с розовой глазурью — эту коробку Том подарил мне на Рождество. Шарф я, правда, получила обратно — но чисто случайно, да еще и с жирным пятном, которое так и не удалось отстирать, — а бисквиты пришлось оставить ей, потому что к этому времени она была совершенно уверена, что их привез Питер, и я была не в силах ее разубедить.

— Он такой хороший мальчик, — все повторяла она, с нежностью глядя на бисквиты, подаренные мне к Рождеству. — И знаете, он такие чудные пирожные печет! У него ведь огромный ресторан, ему сюда из самого Лондона ездить приходится!

В общем, коробка с бисквитами осталась у нее. К тому же Том вечно дарит мне бисквиты — похоже, он считает, что мы, пожилые дамы, только ими и питаемся, — так что я не сомневалась: рано или поздно он привезет мне очередную такую коробку. И потом, вряд ли это такая уж большая плата за то, чтобы миссис МакАлистер на какое-то время почувствовала себя совершенно счастливой.

А в то утро, когда она подошла к нам после разговора с Лоррен, лицо у нее было совершенно серое и какое-то спавшее, словно обвалившаяся пещера или завалявшееся в кладовой яблоко, которое уже начало гнить.

— Она говорит, что Питер умер, — дрожащим голосом сказала миссис МакАлистер. — Мой сын умер, а мне никто даже не сказал…

Хоуп в таких случаях действует куда более умело, чем я. Возможно, сказывается ее кембриджский опыт, возможно — просто твердость характера. Она тут же обняла миссис МакАлистер и позволила ей выплакаться у нее на плече, время от времени она ласково похлопывала бедную старушку по сгорбленной спине и приговаривала:

— Ну-ну, дорогая, все пройдет, все будет хорошо.

— Ах, Мод, — всхлипывала миссис МакАлистер, — я так рада, что ты здесь, со мной! Когда же мы, наконец, сможем поехать домой?

— Пока это невозможно, дорогая, — ласково отвечала ей Хоуп, — успокойся. Давай, милая, мы с Фейт приготовим тебе чашечку чая, ладно?

Говорят, что особенно остро несправедливость чувствуется в детстве. Конечно, различные эпизоды детства — и сопутствующие им эмоции — живут в памяти гораздо дольше, чем события недавние, особенно если ты уже стар. Я, например, отлично помню, как одна девочка из моей школы — нам тогда было по семь лет, и девочку эту звали Жаклин Бонд — пряталась, поджидая, когда я пойду домой на ланч, а потом выскакивала из засады и больно била меня между лопатками. Я тогда никак не могла понять, за что она меня бьет, к тому же мне было ужасно обидно, что младшая сестра этой Жаклин, Каролина, смотрит на меня и смеется. До сих пор помню, какие чувства меня в тот момент охватывали: гнев и ощущение полной беспомощности. У меня прямо слов не хватало, чтобы выразить ненависть, которую я питала к этим девчонкам. И, по-моему, в том чувстве не было ровным счетом ничего детского. Даже теперь, семьдесят лет спустя, я хорошо помню и Жаклин, и Каролину, их тусклые, серые, как крысиная шерсть, волосы и костистые некрасивые физиономии со следами кровосмешения (их родители были в довольно близком родстве); и я до сих пор их ненавижу, хотя обе они теперь тоже старухи — если вообще еще живы. Надеюсь, впрочем, что Господь уже прибрал их. Вот ведь что делает с человеком несправедливость! И хотя все это дела давно минувших дней, но в душе моей по-прежнему звучит голос семилетней девочки, которая громко протестует: «Это несправедливо! Несправедливо!» — а ведь с тех пор в моей жизни было столько рождений и смертей, был и закончился брак, были и другие разочарования, и все это кануло в прошлое, утратив свою остроту, почти забыто, а вот той несправедливости я не забыла.

Гнев, охвативший меня из-за того, что Лоррен — как бы между прочим! — жестоко обошлась с бедной полубезумной миссис МакАлистер, не обладал, конечно, той же, давнишней, силой, но, пожалуй, почти приблизился к этой опасной черте, и мне это было крайне неприятно. И бесила меня именно несправедливость подобного отношения, а не что-либо другое — именно то, что и Лоррен, и любой другой член персонала может тешиться уверенностью, что имеет полное право травить и запугивать нас, стариков, совершенно не боясь жалоб с нашей стороны.