Кошка, шляпа и кусок веревки

Возможно, моя тревога меня и выдала. А может, я просто недооценила Стэна, который все всегда воспринимал исключительно с практической точки зрения и который всегда так громко храпел, когда я прокрадывалась в сад. Я только помню, как это было ужасно, когда как-то раз ночью я вернулась в дом — возбужденная темнотой, звездами, шумом ветра в ветвях Моего Бука, с растрепанными волосами, босиком, с перепачканными зеленым мхом ногами, — и оказалось, что Стэн меня поджидает.

— У тебя что, дружок завелся? — спросил он.

Я не сделала ни малейшей попытки отрицать это; на самом деле я испытала почти облегчение, признавшись в этом самой себе. Люди нашего поколения воспринимали развод как нечто постыдное, как признание собственного поражения. Я понимала: будет суд, Стэнли будет непримирим, в эту мерзкую разборку втянут и Дэниэла, и, разумеется, все наши друзья примут сторону Стэнли и будут тщетно выяснять, кто же это такой, мой таинственный любовник. И все же я решилась — я приняла этот бой, и в сердце моем так громко пели птицы, что я лишь с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться мужу в лицо.

— Значит, все-таки завелся, да? — Лицо Стэна стало темным, как гнилое яблоко, но глаза так и сверкали, так и буравили меня. — Кто он?

— А вот этого ты никогда не узнаешь.

Остаток ночи я провела под Моим Буком, завернувшись в одеяло. Было ветрено, но не очень холодно, а когда я проснулась, ветер уже стих, и я лежала, укрытая пышным одеялом из пурпурно-зеленой листвы. Вернувшись в дом, я обнаружила, что Стэн ушел, прихватив с собой плотницкие инструменты и чемодан с одеждой. А к концу недели к нему перебрался и Дэниэл. Я понимала: мальчику двенадцать, а в таком возрасте особенно нужен отец, и потом, Дэн всегда был скорее сыном Стэна, чем моим. И все же я была счастлива. Я ни с кем не общалась, но одинокой себя не чувствовала. Напротив — я испытывала ощущение какой-то невероятной свободы. После ухода Стэна и Дэниэла все мои чувства странным образом обострились, и я большую часть времени проводила под Моим Буком, слушая, как в земле что-то все время движется — прорастает трава, неторопливо, дюйм за дюймом, растут под слоем темной почвы корни деревьев.

Впервые в жизни я чувствовала и понимала все, что происходит вокруг меня; я слышала птиц на вершине дерева, и насекомых, прогрызающих туннели в коре, и подземные источники на глубине полумили. Теперь я спала под Моим Буком каждую ночь. Я часто забывала поесть. Даже рисовать перестала. Я просто сутками напролет лежала под царственной кроной Моего Бука, и порой мне определенно начинало казаться, что я могла бы отрастить свои собственные корни, и они погружались бы в почву мягко и нежно все глубже и глубже, пока от меня самой не осталось бы никаких следов. Это было истинное блаженство. Время больше не имело для меня никакого значения; я забыла язык спешки и плоти. Дважды соседка окликала меня через забор, но голос ее показался мне настолько пронзительным и неприятным, что я решила не отвечать. Шли дожди, но холода я не чувствовала; напротив, повернув лицо навстречу дождевым струям, я ловила капли открытым ртом, чувствуя, что именно такое питание мне сейчас и необходимо. День за днем я все отчетливей понимала, что наконец-то соединяюсь с НИМ, что мы, точно двое супругов из старинной легенды — Филемон и Бавкида,[49] кажется, которые превратились в деревья, чтобы никогда не разлучаться. Я была совершенно счастлива; я сама натянула на себя землю, точно теплое стеганое одеяло, и погрузила в нее пальцы, понимая, что это случится очень скоро. Я чувствовала, что конечности мои уже пустили корни, ибо даже когда я пыталась хотя бы слегка пошевелить ими, то уже не могла этого сделать. Теперь, если меня кто-то и окликал из-за ограды, я еле слышала эти крики; я отвернула лицо к земле, я уткнулась в нее, как ребенок, засыпая, утыкается носом в подушку, и со всех сторон меня окружали звуки Моего Бука — утешающие, любящие, зовущие.

Но что-то все же происходило вокруг, что-то нас беспокоило, мы чувствовали это своими корнями. Какой-то пронзительный голос, слишком высокий, чтобы мы могли его понять, какие-то движения, слишком быстрые, чтобы мы могли их отследить. Крысы вернулись, ужасные розовые крысы, и пока мы спали и видели свои прохладные медлительные сны, они метались вокруг нас, суетились, визжали, грызли землю зубами, торопливо разрывали ее лапами. Я пыталась протестовать, но язык мой мне уже не повиновался. И розовые крысы с корнем вырвали меня из земли; их морды склонились надо мною, и по мере того, как в моем сознании «мы» вновь превратилось в «я», уши вновь стали отчетливо воспринимать их голоса — и в этом общем хоре впервые за все последнее время вдруг очень громко прозвучал голос Моего Бука, исполненный горя и печали, и голос этот заглушил все прочие звуки того, нижнего, мира.

«О, моя дорогая, милая моя…»

«Вызовите „Скорую“, она ведь совсем…»

«О, любовь моя…»