Кошка, Сёдзо и две женщины

Синако звала её, и Лили каждый раз отвечала, до сих пор такого никогда не бывало. Кошка хорошо знала, кто её любит, а кто нет, на зов Сёдзо откликалась сразу же, а когда звала Синако, притворялась, будто не слышит. Теперь же она не только не считала за труд откликаться, но мяукала всё ласковее, чтобы не сказать — льстивее. Уставившись на Синако горящими зелёными глазами, она то подходила совсем близко к самым перильцам, то снова отходила. Кошки мяукают так, когда просят прощенья у людей, которых прежде не жаловали и от которых теперь ждут ласки. Видимо, Лили изо всех сил старалась дать понять, что передумала и просит помощи. Услышав, что этот зверь наконец-то ласково ей ответил, Синако обрадовалась, как ребёнок. Она непрерывно звала Лили и даже пыталась взять её на руки, но та не давалась. Тогда Синако нарочно отошла от окна, и довольно скоро Лили сама проворно скользнула в комнату. И, что было уж совсем невероятно, подошла прямо к постели, на которой сидела Синако, и положила передние лапы к ней на колени.

«Отчего бы это?» — изумилась Синако, а между тем Лили, устремив на неё тот самый полный тоски взгляд, уже оперлась ей на грудь и тыкалась лбом в воротник её фланелевого ночного кимоно. Синако прижалась к кошке щекой, и та стала облизывать ей всё подряд: щёки, нос, уши. Она как-то слышала, что кошки выражают свою любовь совсем как люди: целуются, трутся щека о щёку, когда остаются с человеком наедине. Стало быть, вот как ласкали её мужа, когда никто не видел. Её обдавало особым кошачьим запахом улицы, лицо скрёб шершавый язычок. Внезапно она ощутила острую нежность и горячо прижала кошку к себе:

— Лилишечка!

На кошачьей шерсти кое-где блестело что-то холодное, и Синако только сейчас сообразила, что Лили вымокла под дождём.

Но почему же она пришла не в Асию, а к ней? Должно быть, убежала она с расчётом добраться до Асии, но сбилась с пути и вернулась. Каково ей было смириться, когда, проблуждав три дня, она убедилась, что не доберётся до Асии, а ведь это недалеко, всего несколько ри, — значит, уже совсем состарилась, бедная зверушка. Нрав-то всё такой же, а нюх уже не тот, и зрение не то, и память вполовину не та, что прежде, вот и не запомнила, как её везли сюда, по какой дороге, в каком направлении, сунется туда, сунется сюда — нет, не то, вернётся, начинает снова искать… Прежде она откуда хочешь выбралась бы, а теперь в незнакомых местах ей страшно, совсем одна — ноги не слушаются. Наверное, она так и не ушла далеко, крутилась где-нибудь поблизости. Может быть, и прошлой ночью, и позапрошлой в темноте украдкой подбиралась к этому окну, раздумывала, не попроситься ли обратно, высматривала, как тут обстоит дело. И сегодня, наверное, притаилась на крыше и долго размышляла, но тут вдруг зажёгся свет и полил дождь, тогда она и запищала, и стала тыкаться в стекло. «Но всё равно молодец, что вернулась! Конечно, вернулась только от того, что лихо пришлось, но всё-таки, значит, я для неё не чужая. И ведь у меня тоже было какое-то предчувствие, раз я включила свет и стала читать. Да и все эти три ночи как следует не спала, всё ждала: вдруг объявится». При этой мысли слёзы навернулись на глаза Синако.

— Ах, Лилишечка, не убегай больше никуда, — прошептала она и снова прижала кошку к себе. Неслыханное дело — Лили не протестовала и охотно позволяла обнимать себя ещё и ещё. Теперь Синако удивительно хорошо понимала эту старую кошку с её безмолвным печальным взглядом. — Ты, должно быть, проголодалась, но сейчас уже поздно. Может, на кухне что и найдётся, но знаешь, я ведь тут не у себя дома, придётся подождать до утра.

В последний раз прижавшись к Лили щекой, она спустила её на пол, закрыла окно, о котором совсем забыла, постелила кошке дзабутон, достала песочек, так и стоявший с тех пор в стенном шкафу. Всё это время Лили ходила следом и вертелась рядом с Синако. Стоило ей хоть ненадолго остановиться, как Лили подбегала и, наклонив голову набок, начинала тереться об её ноги.

— Ну, будет, будет. Иди сюда, спи. — Она перенесла кошку на дзабутон, поспешно погасила свет и, наконец, легла сама. Но не прошло и минуты, как у её изголовья снова запахло улицей и под одеяло, вздымая его волной, полезло нечто мягкое, бархатистое. Забравшись со стороны изголовья, это нечто полезло к ногам, повозилось там немножко, полезло обратно и наконец уткнулось Синако за пазуху ночного кимоно, где и успокоилось, вскоре раздалось громкое удовлетворённое мурлыканье.