Кошки-мышки

Давила на кнопку звонка, пока не выскочила Майка.

Одета во что-то фиолетовое, обильно усыпанное блестками. Прическа «магазинная» (так прежде мы называли результат усилий парикмахерш), макияж — парадный. И ничуточки: ни грана, ни штриха, ни намека — на раскаяние, сожаление или проглоченный позор.

Счастливая морда. Тянет меня в квартиру, целует, обдает запахом духов, которые я подарила ей в прошлый Новый год, стаскивает с меня полушубок и при этом восклицает, повторяясь и «а»-кая.

— А я говорила, говорила. А они не верили, сомневались. А ты приехала, а ты приехала. А как я волновалась, никто не знал, а все видели. Ой, Лидусенька, а я верила, а ты не подвела, а как я боялась! А у нас — как на похоронах. Саша давно просит за старый год выпить, а я не разрешала без тебя, а год уже кончается. Лидочка, прости меня, но я Максу обещала молчать. А он жил у меня все это время. А ты пришла, помнишь, хотела шаль напонос из шкафа достать, а я только-только успела вещи туда Макса затолкать.

— Почему он здесь жил?

— Потому что говорил, будто тебе надо выбор сделать.

— Какой выбор?

— Между ним и еще… другим… Но, Лидуся, я как могла, каждый день, доказывала Максу, что любовника у тебя нет.

— Обманщики!

— Мы хотели как лучше, Макс хотел.

— В кошки-мышки со мной играли!

Правда открылась внезапно. Ликования, однако, я не испытывала. Только пустоту, вакуум. Был вакуум плотный, из стекловаты, стал вакуум, сквозняком продуваемый.

Тут нет ничего удивительного для того, кто хоть раз испытал осуществление мечты. У меня бывало в сессию, на экзаменах в университете. Зубрю, зубрю, головы от учебников не поднимаю. Чем больше зубрю, тем лучше понимаю, что охватить предмет полностью невозможно, что завалить меня — пустяковое дело. На экзамен иду, как на закланье. Получаю пятерку, выхожу из аудитории — на душе пустота, вовсе не радость. Если чего-то страстно хочешь, когда получаешь, не ликуешь, а переживаешь странное бессилие.

Оттолкнув Майку, я прошла в комнату.

Елка в огоньках, праздничный стол с пирамидами салатов и блюдами с заливным, с хрустальными фужерами, еще Майкиной бабушки, приданое на первую свадьбу, которые выставляются только по особым поводам — все это я отметила боковым зрением, мельком. Декорации спектакля. Я сейчас вам устрою представление!

Бессилие победителя таит гигантский потенциал.

Максим. Собственной персоной. Без пиджака, но в сорочке с галстуком.

Господи! До чего же он прекрасен, мой муж! Не смотреть, не отвлекаться, не расслаблять грозную физиономию!

Тут и Саша, водитель, историк, черт его разберет, привстал, здоровается, спрашивает:

— Теперь-то выпить можно?

Но главное и потрясающее: МАМА! Моя мама здесь!

Про грозную физиономию мгновенно забыто. Я неслась через препятствия, через стулья и кресла, чтобы броситься на шею маме.

Она приняла меня в объятия, которых теплее, уютнее, разумнее и сердечнее быть не может. Что стану делать, когда мама умрет? Кому на грудь брошусь?

Я не плакала с той встречи с Максимом, когда мы сидели в моей машине, в день, когда мне открылась сущность Назара.

А тут я разрыдалась! Прорвало.

— Сюрприз удался, что и говорить, — растерянно сказала мама.

Если женскую душу представить себе пашней, которую накапливаемые страхи, подозрения и ужасы, как зной, вынуждают рассыхаться и трескаться, то слезы — лучшее спасение для пашни, она же женская натура.

Сие заключение принадлежит Максиму.

— У меня не осталось своих мыслей! — рыдала я на груди у мамы. — Только его заключения. Мамочка, он меня бросил! Ушел к другой, я умираю!

Это было сильным преувеличением. Но должна же я выплакать свои ошибочные страдания.

Мама, конечно, потрясена была сильнейше. Но моя мама никогда не проявляла, не выплескивала негативных эмоций. И меня учила: если рвется из тебя доброе и положительное, обязательно дай ему волю, похвали человека даже за крохотный успех. Если прут жалобы, упреки, подступила желчь и хочется ее выплюнуть — дави, не позволяй себе превратиться в сквалыжную злую бабу.

И сейчас, на мои стенания: «Умира-а-ю-ю!» — мама, чье тело, как я чувствовала, напряглось струной, отреагировала трезво:

— Не умираешь, успокойся! И почему в Новый год так одета? Старые джинсы, затрапезная майка…

— А что я?! — воскликнула подруга, приняв майку-футболку на свой счет.

Наверное, мама взмахом брови велела Майке замолкнуть.

В свое время я долго тренировалась перед зеркалом, но мне так и не удалось отработать мимику мамы: дернуть уголком рта вместо насмешливой тирады, закатить глаза (попробуй их закати перед зеркалом), как бы напоминая, что слышала речи двадцать пять раз. И самое классное: взмах брови — как бритвой, отсекающий досужие помыслы.

У меня не выходит. Наверное, отцовские гены мешают. Но я остаюсь единственной дочерью потрясающей женщины.

— Бросил! — стенала я, пропустив мимо ушей попытку переключить мое внимание. — Меня Макс бросил! Сам сказал. К другой ушел… К Майке! — вредно добавила я.