Кошки-мышки

— Мне страшно… А вдруг он ворвется и снова набросится на меня? Не то что спать, я глаз сомкнуть не решаюсь.

— Прими снотворное.

— Давай больше никогда не говорить о нем.

— Это я тебе обещаю.

— Даже имени его не упоминай!

— Не беспокойся, не стану.

— Мне до того страшно, что я не решаюсь вынуть свою вставную челюсть.

— Ну, так и не вынимай ее.

— Тогда я заснуть не смогу.

— Прими снотворное.

— Разве что со снотворным…

9 Письма

Гармиш-Партенкирхен

Миши обижен на меня. Это случилось впервые, и мне очень грустно.

А предыстория такова, что шестнадцать лет назад, на мюнхенском аэродроме он встретил меня словами: «Мама, я выполню все, что бы вы ни пожелали. От вас же прошу одного: держитесь подальше от наших соотечественников. Все годы, что я живу на Западе, я не общаюсь ни с кем из здешних венгров, а письма оттуда оставляю без ответа». — «За меня можешь быть спокоен, сын мой», — вот все, что я сказала.

И вот теперь, когда он возвратился из Баден-Бадена на два дня раньше срока, я как раз принимала у себя одну венгерскую чету; мы пили чай на террасе. Муж на родине был ветеринаром и здесь тоже работает по специальности. Он из очень хорошей семьи, широкообразованный молодой человек с безукоризненными манерами. Время от времени они с женой наносят визиты всем венгерским семьям в округе, но какое удовольствие они находят в обществе старой развалины вроде меня, право, не понимаю. Миши, заслышав венгерскую речь, сразу помрачнел. «Мы тут беседовали о наших общих знакомых…» — в растерянности попыталась я оправдаться. Миши кивнул головой, однако даже не счел нужным представиться. «Желаю приятного времяпрепровождения, мама», — сказал он и прошел в дом.

Это случилось позавчера. Вечером у меня не хватило духу спуститься к столу, и я попросила подать ужин в комнату. Я ждала, что Миши зайдет ко мне, но он не пришел. Что ж, он прав. И с тех пор я так и сижу в одиночестве, в своей комнате, наложив на себя добровольный арест, вполне мною заслуженный.

Кругом тишина, лишь мерно журчит фонтан. Я достала твои письма. Последнее письмо настолько взволнованное и сумбурное, что я предпочла перечитать прежние. Господи, как близки мы с тобою были! Какое удивительное родство чувств и мыслей, будто принадлежали они одному человеку, а не рождались в двух разных душах!.. Но разлука сделала свое дело. Так и бросаются в глаза какие-то новые, незнакомые мне выражения, провалы памяти, твои ошибочные утверждения. Вот читаю, например, что ты пишешь о смерти нашего дорогого отца. Неужели можно забыть, кто убил его? Я понимаю, что эта тема — не для письма, и все же ты смело могла бы признать, что наш отец достойно жил и столь же достойно умер. Ты всегда была Liebling, тебе грешно не помнить, как все было.

Эржи, нам нельзя терять друг друга. Я так боюсь за тебя! Воочию вижу, как ты в новых, неразношенных туфлях на опухших ногах ковыляешь по улицам Фюреда, среди толпы, с коробкой пирожных в руках, и лишена возможности сказать, что это не пристало тебе… Ты ли это? Подумать только: младшая дочь Скалла, моя родная сестра! Тот факт, что твоя подруга, эта дама приятная во всех отношениях, ни с того ни с сего убегает из санатория, свидетельствует о ее полнейшей бесхарактерности. А ты, вместо того чтобы удержать свою лучшую подругу от опрометчивого шага, еще и потворствуешь ей. Тут уж я просто слов не нахожу! Прежде я всегда была солидарна с каждым твоим поступком, но на сей раз отказываюсь тебя понять.

Я верю во Всевышнего, в предначертания судьбы, но боюсь, что по фюредским улочкам тебя вела вовсе не рука судьбы, а какой-то злой рок.

Быть может, мне напрасно рисуются всяческие страхи. Не слушай меня! Я всего лишь старая, разбитая параличом женщина, коротающая время в беседах с лебедями. Возможно, что и родной венгерский я уже успела позабыть.

Будапешт

Гиза, твоя прозорливость поистине поразительна. Ты, человек, которого тот злополучный осколок двадцать лет назад, в сущности, обрек на полное одиночество, лучше разобралась в Пауле, ни разу ее и в глаза не видя, чем я, встречавшаяся с нею изо дня в день. Как ты права! Тот концерт открыл мне глаза. Видно, я и по сей день осталась прежней доверчивой гусыней. Неделями торчала я в этом треклятом «Нарциссе», ожидая по полчаса, если не по часу, пока ее милость снизойдет до встречи со мной. Официант, добрейший человек, страдающий диабетом (кстати, мы с ним на короткой ноге, я его зову просто «Ферике», а он меня — «госпожа Эржике»), конечно, заметил, что я каждый раз вскидываю голову, как только открывается входная дверь. Он пытался развлечь меня журналами, но я все равно смотрела больше на дверь, чем в журнал. Тогда он стал чаще подходить к моему столику, чтобы занять меня разговором, но я, сколько ни старалась сосредоточиться, не могла оторвать глаз от двери, хоть и чувствовала себя как оплеванная.