Кошки-мышки

Сердце сжималось смотреть, как она плачет. Обычно человек в слезах изливает горе, надеясь хоть чуть облегчить душу и тем самым начать выкарабкиваться из беды. А Орбан рыдала и рыдала, не убаюкивая себя надеждой, а только глубже погружаясь в бездонное свое горе.

Все лицо ее было мокрым от слез. Когда человеку все безразлично, он слез не вытирает. Орбан всхлипывала, шмыгая носом. Плакать тоже можно красиво, но порой даже и в этом нет смысла.

Гизу охватил ужас. Что стряслось, спросила она сестру.

Орбан только махнула рукой, продолжая плакать.

Гиза подкатила свое кресло к кушетке. Перегнувшись через поручень, она протянула к сестре руки.

Орбан оттолкнула ее.

— Осел безмозглый, — всхлипнула она, указывая на дверь, будто бывший оперный певец стоял у порога. — Совсем рехнулся на старости лет, ни стыда, ни совести.

— Что все-таки случилось? — спросила Гиза. — Вы поссорились?

У Орбан слезы катились градом. Все лицо ее расплылось, мешки под глазами набрякли.

Гиза беспомощно смотрела, как она плачет. Когда рыдания сменились жалобными всхлипываниями, она попросила сестру высморкаться.

Орбан отмахнулась.

Гиза принялась умолять ее успокоиться и излить душу. Возможно, если она выговорится, ей станет полегче.

Орбан и тут отмахнулась было, но потом без всяких дальнейших уговоров, голосом, прерывающимся от слез, выложила все как на духу. (За исключением попытки отравиться снотворным.) Отдельные события, о которых она ранее сообщала в своих письмах, сейчас пересказала заново, однако на сей раз были вкраплены такие эпизоды, о которых она прежде тщательно умалчивала. (Залитое красным вином платье супруги адъюнкта, визит к Аделаиде Чермлени-Брукнер и т. д.)

Когда она кончила рассказывать, Гиза, спрятав лицо в ладонях, содрогнулась и сказала, что более печальной истории она в жизни своей не слышала.

Это явно польстило Орбан. Она глубоко вздохнула и принялась шарить по карманам в поисках носового платка. Не найдя его, высморкалась в шелковый чулок, висевший на спинке стула.

Гиза попросила ее подвинуться к ней поближе.

Орбан подползла к краю кушетки.

Гиза привлекла ее к себе и стала гладить. Она говорила ласково, успокаивающе, дав каждому из участников этой истории очень мудрую и в то же время тактичную характеристику.

Паулу, к примеру, она причислила к тому типу обворожительно-безнравственных женщин, «звезда которых быстро закатывается».

О Чермлени же сказала, что такие «на первый взгляд легкомысленные и своенравные богемные натуры» под конец всегда начинают соображать, «у какой печки теплее».

Орбан была целиком и полностью согласна с этими характеристиками. Она выпрямилась, села на кушетке и — снова указав на дверь — заявила:

— Вот увидишь, он на брюхе приползет опять ко мне.

Гиза поинтересовалась, как поступила бы сестра в случае, если это произойдет.

Орбан заявила, что вышвырнула бы его вон.

Судя по всему, Гизу это не до конца убедило, потому что она покачала головой и привела одну из максим Ларошфуко: «En viellissant, on devient plus fou et plus sage»[4]. Понятно ли ей, спросила она сестру.

Орбан сказала, что непонятно, но это не имеет значения. Она, как это с ней уже не раз происходило, от одного присутствия Гизы, как по мановению волшебной палочки, излечилась от всех своих бед и горестей.

А ведь она еще и не произнесла волшебного слова, с улыбкой заметила Гиза.

Что это за волшебное слово, спросила Орбан.

Лета.

Что значит — Лета?

Лета есть Лета, улыбнулась Гиза. Их родной, незабываемо прекрасный край. Там они поселятся…

Кто это там поселится, поинтересовалась Орбан.

Они обе.

С какой это стати им селиться в захолустье, допытывалась Орбан.

Лета не захолустье, сказала Гиза. Лета — это Лета.

Но кому это нужно, изумилась Орбан.

Им обеим, а в первую очередь ей, Эржи, пояснила Гиза.

Нечего с ней разговаривать как с больной, она еще не свихнулась, заявила Орбан.

Гиза выразительно посмотрела на нее.

— Я вернулась на родину, — сказала она, — затем, чтобы ты утешила меня, дорогая. Но теперь вижу, что ты больше меня нуждаешься в утешении.

— Ну и свинья же я! — воскликнула Орбан. — Ко мне приехала сестра, которую я шестнадцать лет не видела, а я только о себе да о себе!

Ее охватила нежность, бурная и безудержная, как нервный приступ. Она обнимала-целовала Гизу, взад-вперед катала ее кресло, чтобы отыскать для нее наиболее удобное место, засыпала ее вопросами, почему она не дала телеграмму о своем приезде, уж не случилось ли какой беды и если не случилось, то зачем она приехала на родину, не устала ли она, не проголодалась ли, не выпьет ли чаю, кофе, минеральной воды, обычной воды из-под крана. Даже спросила, не надо ли ей по малой нужде.

— Ничего мне не надо! — оттолкнула ее Гиза. — И хватит ходить вокруг да около!

Орбан спросила, кто это ходит вокруг да около.

Она, Эржи, кто же еще, сказала Гиза, должно быть, потому, что ей не нравится идея переселиться в Лету.

Орбан заявила, что она готова примириться со всем, чего хочет Гиза. И вообще она сыта этим вонючим Будапештом по горло, так что с радостью уедет хоть к черту на кулички.

Гиза спросила, не кривит ли она душой.